Эйфория мартовских дней испарилась очень скоро, в то время как хаос, разруха, беспорядки усиливались с каждым днем. Что касается "живой силы", то она, как и власть, стремительно перемещалась влево.
Маргарита Кирилловна не одобряла приобщения князя к активной политической жизни. "Я не верю в политику в России, да и вообще чистую политику ненавижу, - писала она Трубецкому еще в 1916 году. - Можно верить в торжество каких-нибудь политических принципов, когда они вытекают из органической государственной работы. Тогда, само собой, стоит на это класть жизнь... А тут дело идет о "блоках", "резолюциях", газетном крике, собраньях с речами! Неужели ты в это веришь и тебе это не противно?"
В послефевральские месяцы подобное отношение еще усиливается. "Брось все это! - убеждает Маргарита Кирилловна князя. - Для политики надо быть Милюковым... или Керенским, тогда стоит все отдать этому"105.
Трубецкой придерживался другого взгляда. На заседании Религиозно-философского общества 15 апреля 1917 года он говорил: "В спокойное, тихое время "политика" может быть предоставлена профессиональным политикам, но в такие минуты, как нынешняя, должна действовать всеобщая политическая повинность. Как бы ни было тяжело нам заниматься политикою - бывают дни, когда любовь к родине делает такое послушание обязательным"106.
Лето 1917 года Маргарита Кирилловна, как обычно, проводит в своем имении. Сразу же по приезде к ней пришли крестьяне - будто бы попросить на чаек в честь прибытия в Михайловское, посоветоваться, к какой партии пристать. С виду беседа велась "любезно, ласково", собеседники посмеивались дружески, тем не менее "и они и я прекрасно понимаем, - писала Маргарита Кирилловна Трубецкому, - что дело идет об отобрании земли. Видимо, им совестно этого, их останавливает чувство неловкости передо мной". Оказалось, что все они стоят за эсеров, против собственности, за социализацию земли. Характерно, что эту помещицу, лишь недавно обретшую подобный статус, позиция крестьян не возмущает. "Думаю, - замечает она в другом, более позднем письме, - что надо отчасти провести социалистические начала в деревне - иначе я не представляю себе, как можно поднять жизнь крестьян".
Несмотря на внешнее дружелюбие мужиков, Морозова остро почувствовала: "Приди ловкий большевик, и они заберут, что могут... В них все приподнято, и они неуклонно считают, что земля их".
В июльские дни открытого выступления ленинцев появляется надежда, что "ловкий большевик" не придет. "Я сначала очень испугалась этому мятежу в Петрограде, - признавалась в письме к князю Маргарита Кирилловна, - но потом, по ходу дела, успокоилась и, когда пришло известие о разоблачении Ленина и большев(иков), я даже обрадовалась. Для хода революции большевистск(ое) движение окончательно провалилось!"
Радость была явно преждевременная. События нарастали и становились все более непредсказуемыми, все более пугающими. Письмо Трубецкому, написанное в августе, уже не просто полно тревоги, это крик отчаяния: "Что же это будет с нашей Россией, что будет с нашими детьми, что будет с нами? Какой ужас, какое горе, какой позор! Неужели доведут до победы немцев... Это невероятно. Не знаю, что думать, чему верить, чего ждать?"107
Так и видишь эту женщину, все еще редкостно красивую в свои сорок четыре года, полную жизни, энергии, любви, очень богатую (в 1917 году капитал ее и детей составлял без малого семь миллионов), бьющуюся в тисках страха перед неумолимым роком, нависшим над родиной, над ее семьей, над любимым... Переживания, страдания, душевные муки прежних лет казались теперь ничтожными перед лицом грядущих глобальных катаклизмов. Безошибочным женским инстинктом Маргарита Кирилловна провидела свою близкую трагедию.
Здесь мой покой навеки взят
Предчувствием беды...
"Какие мы все сейчас несчастные и какие бессильные! - читаем в ее письме Трубецкому. - Нам все равно не поверят и нас смешают с грязью, несмотря на то, что мы гораздо больше жертвовали для свободы, чем эти крикуны!"108 (Имеется в виду, по всей вероятности, руководство Советов.) Вспоминает ли она в те дни, как привечала "этих крикунов" в своем доме в 1905-м, думает ли о том, что многие из них прошли через тюрьмы и ссылки, посвятили целую жизнь борьбе за свободу (в собственном, конечно, понимании). А ведь такое самоотвержение, пожалуй, весит на весах истории не меньше, чем жертвы, на которые шли люди ее круга. У каждого своя правда...
"Думаю, что все идет к военной диктатуре"109, - писала Морозова князю. Это казалось ей наилучшим выходом; диктатора в лице генерала Корнилова Маргарита Кирилловна приветствовала принародно, со свойственной ей экспансивностью. Когда генерал прибыл на Московское совещание 11 - 12 августа 1917 года, она была в толпе, встречавшей его на перроне. Нервы собравшихся на вокзале людей были напряжены до последнего предела. Едва Корнилов показался из вагона, Морозова вырвалась вперед и упала перед ним на колени, как бы моля о спасении. Но спасения не было.
После Октября немало знакомых и родных Маргариты Кирилловны бежало из Москвы. Многие, однако, не тронулись с места, в их числе ее друзья из Религиозно-философского общества - Бердяев, Флоренский, Гершензон. А главное - в Москве оставался Трубецкой.
Евгений Николаевич и его политические единомышленники возлагали большие надежды на религиозность русского народа, пытались сделать христианскую идею знаменем в борьбе с большевиками. В ноябре 1917 года духовенство восстановило отмененное еще Петром 1 патриаршество в православной церкви. Состоявшийся в те дни Всероссийский поместный церковный собор избрал патриархом Тихона. Трубецкой, бывший товарищем председателя Церковного собора, вошел в состав созданного при Московском патриаршестве Главного объединенного совета всех приходских общин. Князь явился одним из деятельных организаторов подготовки хода к поруганным во время октябрьских боев в Москве святыням кремлевских храмов.
28 января 1918 года изо всех московских церквей двинулись верующие к стенам Кремля. Это грандиозное шествие было задумано как мирный, без злобы и ненависти, но непреклонный протест против власти безбожников. "Многие шли на этот крестный ход, готовые к мученичеству, - рассказывал в мемуарах С. Е. Трубецкой, - иные специально для этого говели и причащались"110. Настроения тех, кто шел тогда на Красную площадь, с тонкой проникновенностью отразил Павел Корин в серии картин-этюдов к так и не написанному эпическому полотну "Русь уходящая".
И безмолвнее шествия нет...
А вокруг погребальные звоны
Да московские дикие стоны
Вьюги, наш заметающей след.
Евгений Николаевич в цитируемом в книге его сына письме к близкому другу семьи Трубецких княгине Н. Г. Яшвиль так описывал этот крестный ход: "Толпа, где были сотни и тысячи только что приобщившихся, ожидала расстрела и шла с пением "Кресту твоему поклоняемся, Владыко...". А, пройдя Спасские ворота и увидав площадь, полную десятками тысяч, в порыве неудержимой радости запела: "Христос воскре-се...". Вот смысл всероссийской Голгофы! То, что мы видели на Красной площади, - есть начало воскресенья России, а воскресенье не бывает без смерти..."
Ожидаемого кровопролития не последовало. Власти не помешали верующим выразить свою волю. Это породило в участниках шествия надежду на то, что их обращение к Богу услышано. "...Такого светлого подъема, - писал Е. Н. Трубецкой, - я не видал за всю мою жизнь"111.
Шла ли Маргарита Кирилловна тем крестным ходом? Ритуальных церемоний она вообще не любила, но, думается, что в столь значительный для князя день скорее всего находилась вблизи него.