Рассказывала, как в самом начале войны 1914 года громили на Кузнецком мосту немецкие магазины. Летели со второго этажа "Бехштейны" и, разбиваясь о мостовую, кричали, неслыханно, многоголосо и страшно. Рвали и жгли книги в немецком издательстве "Кнебель".
Сначала война 1914 года в Москве чувствовалась только тем, что было много благотворительных балов. Художница Галина Валериановна Медведева вспоминала много лет спустя, как легко танцевала очаровательная тоненькая блондинка с пышной прической Верочка Лунина, подруга ее сестры Оболенской.
***
Кончилась война, мои занятия с Николаем Павловичем возобновились. Он так же, как и Анна Семеновна, уходя из комнаты, давал мне полную свободу "высказаться", но в отличие от Анны Семеновны о живописи со мной говорил. Помню один из его монологов: "Многое в картине условно. Живописцу не дано абсолютно точно передать цветом все, что он видит, например свет электрической лампочки. Этого можно добиться контрастом цветовых отношений, свет без тени не смотрится. Начиная работать, берите в полную силу цветом самую светлую и самую темную точки и между ними, все время все сравнивая, охватывая взглядом весь холст, стройте цветовые отношения. Никогда не пишите кусками, идя кистью из одного конца холста в другой. Не сосредоточивайтесь на одном, так можно очень ошибиться, и в картине не будет равновесия. Не останавливайтесь на мелочах, в картине не все должно быть равноценно, в одну силу написано - есть главное и есть аккомпанемент. Не добивайтесь объема специально. Объем получится сам при правильных цветовых отношениях. Излишний объем не нужен, картина не должна "вываливаться" из рамы, нарушать плоскость холста. Контур не должен быть жестким, его смягчает слой воздуха. Тени не должны быть тяжеловесными".
Николай Павлович требовал брать цвет сразу верно: "Нельзя как попало мазать по холсту красками, искать форму цветом, разводить на холсте фузу. Не все краски соединяются безболезненно. Художник обязан знать технологию, иначе его живопись погибнет.
Умейте трудиться так, чтобы картина "не пахла потом". Не пишите равнодушно или в дурном настроении. Пишите и радуйтесь. Без радости творчества искусство не порадует зрителя. Настроение, взгляд художника передастся через живопись людям. Своей живописью художник обязан сказать свое слово о том, что он пишет, прочувствовать, пережить через свое "я".
Все импрессионисты великолепно рисовали, прекрасно знали природу и человека. Если бы это было иначе, они не смогли бы создавать такие картины. То, что они отступали от классического рисунка, - их мастерство и их право.
Не надо сосредоточиваться на мелочах, выписывать все детали, все до последнего лепестка на цветке, живопись - не энциклопедия, не наглядное пособие, не ботанический атлас. Умейте уловить сущность того, что пишете, а не только внешнюю форму. Должно быть единство внешней формы и внутреннего содержания. Слепое, бездумное копирование, когда художник формально, до последней мелочи списывает все, что видит, списывает внешнюю форму, не вкладывая своего внутреннего отношения к ней, доказывает несостоятельность художника, его неумение, неспособность творчески видеть. Натурализм, форма, не наполненная внутренним содержанием, - не реализм, а формализм с другого бока. Такую пустую, бессодержательную живопись вполне можно и даже лучше заменить цветной фотографией".
Этюд ради этюда Николай Павлович не признавал: "У каждого этюда должна быть цель, для чего он написан".
Часто заходил со своей молодой женой старый товарищ Николая Павловича, ученик Левитана Борис Николаевич Липкин, тихий добрый старичок, преподававший в Училище имени 1905 года. Когда я писала, Борис Николаевич подошел ко мне и стал давать указания совершенно вразрез с требованиями Николая Павловича. Николай Павлович вспыхнул от гнева и не сумел своего раздражения скрыть. Борис Николаевич все без слов понял и никогда больше во время урока ко мне не подходил.
***
Я поступила в вечернюю студию ВЦСПС при Доме Союзов, возглавляемую К. Ф. Юоном. Для занятий с Николаем Павловичем выкраивала время от своей театральной работы.
Константин Федорович встретил меня очень приветливо, он помнил меня по Большому театру, где оформлял спектакль, называл меня шутя тургеневской девушкой. А я помнила еще с середины тридцатых годов большие цветные дружеские шаржи на стенах Дома журналиста недалеко от Арбатской площади. Константин Федорович был изображен с большой головой, большой палитрой и маленьким туловищем и под ним надпись: "К. Ф. Юон, К. Ф. Юон, как много дум наводит он!"
На занятиях живописью мне сказали: "Каким необычным движением вы пишете". И только тогда, проследив за собой, поняла, что без всякого подражательства, сама того не замечая, за много лет общения переняла я этот жест от Николая Павловича.
В студии получила задание - написать автопортрет. Была очень утомлена большой и срочной театральной работой, писать не хотелось.
Пришла с ним к Николаю Павловичу, нехотя смотрела на себя в заботливо поставленное зеркало, долго и безразлично возила кистью по холсту. Николай Павлович неодобрительно за мной наблюдал. Потом, потеряв терпение, подошел, усадил меня поодаль, сам сел на мое место: "Улыбнитесь!" Улыбаться я не хотела, продолжала сидеть с недовольной миной. И Николай Павлович, побагровев, взорвался единственный раз за все годы: "Улыбнитесь сейчас же! Как вы не понимаете, что улыбка вас украшает!" Так я и сидела, сдерживая слезы обиды, через силу улыбаясь, а Николай Павлович, прокалывая меня взглядом насквозь из-под нахмуренных бровей, быстро писал...
Это был счастливый день в моей жизни и последний в его жизни портрет. Через некоторое время, отдохнув, набравшись сил, я снова принялась за работу. Писала, глядя на себя в зеркало и на портрет, написанный Николаем Павловичем. Опять пошла с ним к Ульяновым. Николай Павлович, успокоившийся, повеселевший, прошелся по нему своей кистью и остался доволен.
И еще один давно ушедший, солнцем наполненный день. Забыв о своем натюрморте, смотрела я, как пишет Николай Павлович, глядя в окно мастерской на крышу соседнего дома. Прямой, с высоко поднятой головой, самоуглубленный, отрешенный от всего окружающего, он весь был как натянутая струна. Движения его были отточенны, уверенны, вдохновенны, как будто душа переселилась в пальцы. Иногда отходил неслышно, зорко всматриваясь в окно и в написанное, опять подходил к мольберту, и под кистью его трепетно оживало мгновение - ясный морозный день, холод заснеженных крыш, освещенные солнцем стены старинного желтого дома.
Последний в жизни раз видела я, как пишет Николай Павлович. Вечерами мы с Алексеем Николаевичем часто заходили к Ульяновым на чай. Николай Павлович любил сидеть с Алексеем Николаевичем на диванчике в маленькой комнате с огромным черным незанавешенным окном. Мечтал вместе с нами о нашей будущей даче, интересовался всеми московскими и международными новостями, театром и даже спортом. Был почитателем Инги Ворониной. Алексей Николаевич, обычно немногословный и сдержанный, теплел и раскрывался с Николаем Павловичем, рассказывал ему о театральных делах и театральных художниках.