Отвечая на вопрос анкеты "Был ли ты его любимым учеником", я подумал: "Господи, да какое это имеет значение! Важно, что он, Иван Иванович, был - и остался! - любимейшим учителем".
Помню первую с ним встречу. В классе возник невысокий, скорее маленький, человек в диковинных очках-полумесяцах. Сама подтянутость.
Благородное лицо, аккуратная бородка, позолоченные куревом усы, а вокруг головы - сияющий нимб белых-пребелых волос, пушистых, точно поздний одуванчик: дунь - и полетит пух по всему раздольному свету. Его немножко старомодная торжественность не была ни на гран выспренной, он весь был на редкость органичен.
Небудничными явились уже начальные его слова: "Мы открываем не просто первую страницу классного журнала. Мы открываем новую страницу жизни..." Сказано это было негромким, каким-то мягким и вместе с тем приподнято-строгим голосом. Словно он вел нас по сочной траве сквозь тихий лес, омытый дождем и пригретый солнцем. Врезалось в память и такое его выражение, прозвучавшее на этом уроке: "Русская литература - она благоухает"...
С тех пор каждый его урок воспринимался как новая, безукоризненно чистая страница жизни.
Мое первое домашнее сочинение у Ивана Ивановича "Степь в русской литературе" задано было мне лично. Класс проходил еще только "Слово о полку Игореве", а я должен был самостоятельно, на свой страх и риск, протянуть нить и к "Степи" Чехова, и к степным мотивам у Блока...
Такие же сугубо персональные задания Иван Иванович давал и другим. Вот одна из тем подобных домашних работ: "Образ скупца в мировой литературе (Мольер, Шекспир, Пушкин, Бальзак)".
В классе на уроке кому-то из нас он предложил написать вообще не о литературе: "Как я лично представляю себе общество будущего".
Формулировки привожу, естественно, на память, не ручаясь за дословную точность. Принципы, однако, ясны: ставка на непосредственное помимо учебника восприятие художественного текста; историзм, стремление проследить закономерную эволюцию тех или иных мотивов; приобщение к началам сравнительного эстетического анализа; связь проблематики литературной с проблематикой гражданственной; поощрение самостоятельности, вдумчивости и раскованности (но не разболтанности) мысли; учет индивидуальности ученика, его интересов и возможностей.
Не знаю как кому, а мне он открыл не отдельные какие-нибудь имена или произведения, но нечто гораздо большее.
Пытался он меня влюбить, например, в раннюю поэзию Николая Тихонова, даже подарил переписанное от руки стихотворение - ничего из этого не вышло, не стал для меня серапионовский романтик своим. А вот влюбленность в Высокое, в Дух, в Служение привил навсегда (хоть слов этих, по-моему, не употреблял).
Не в рационализации "приемчиков" была суть, не в методических изобретениях, фокусах и трюках, а в системе. Что лежало в ее основе? Во-первых, личный пример человека, для которого его труд - воодушевление и праздник, и, во-вторых, - отношение к литературе не как к очередному учебному предмету, не как к обязательной дисциплине, а как к чему-то святому. А "приемы" - это были лишь частные проявления такой системы.
Идет, бывало, по классу, услышит дельную реплику, ненароком брошенную кем-то из нас вполголоса своему соседу (на партах мы, "заведенные" им, вступали иногда в увлеченные мини-беседы меж собой - допустим, о Пушкине), и тут же обнародует эту мысль ученика да еще и пятерку выставит: молодец, мол, зажегся и пришел к самостоятельной догадке! Что это: "прием" или восторженно-импульсивный порыв?
Или такой "прием". Урок идет своим чередом, а он тебе персонально дает письменное классное задание: ответь до звонка на листке на такой-то вопрос. Покажи знания, а главное - свое отношение к герою или писателю.
Вообще - пытался воспитать в каждом личность, пуще всего ненавидел официозную и всякую иную клишированность. И литература должна была для каждого стать делом личным. Свободным или скованным я был в его присутствии? Свободным - даже, пожалуй, чересчур. Как и все остальные. Умение держать класс в узде не было стихией Ивана Ивановича. Какие его заветы выполнял в своей жизни?
Когда я сам уже был учителем литературы (во Ржеве), то старался следовать его примеру. Иногда, быть может, и излишне рьяно. Так, за каждую собственную мысль ученика (пускай спорную или неточную) повышал оценку на балл, а за ответ хоть и верный, но не творческий, вызубренный - на балл снижал. Но, повторяю, не в методических "секретах" была главная сила его влияния на души, а в бескорыстном горении, которым он умел заразить нас. Удалось ли каждому из нас передать эстафету дальше - это уж судить не нам. Пытались, однако, жить по совести, как он.
Эффект Ивана Ивановича? Не очень понимаю, что означает этот вопрос. Может быть, имеется в виду: чем он производил свое неотразимое впечатление? Разным.
Пришел к нам в класс новичок - Юрка Ханютин. Вскоре вызван к доске. Рассказывает о жизненном пути Ломоносова. И слово "академия" произносит непривычно для нас, москвичей: "акадэмия". Все мы, конечно: ха-ха-ха! Думаем, выкаблучивается парень, выговаривает слова "понауч-ней", на греко-латинский манер. Как же возмутился Иван Иванович, с какой яростью набросился на нас, недорослей:
- Человек, наверное, приехал с Украины, вот у него и произношение соответствующее. Так ведь? - Да, я из Харькова. - Ну вот! И ничего смешного.
С тем же Ханютиным был позже такой случай. Один за другим наши одноклассники излагали биографию Некрасова, по простоте душевной начиная канонически, еще не привыкнув к зеленцовским критериям:
- Великий русский поэт Николай Алексеевич Некрасов родился в 1821 году...
Шаблонность эту Иван Иванович воспринял как личное оскорбление, как издевательство над собой. Гневно сажал он отвечавших на место, распалялся все больше, двойки сыпались одна за другой. И только тогда оттаял, когда находчивый Юра Ханютин сообразил сопоставить два портрета Некрасова: один - в роскошной барской шубе, другой же - "под мужичка", с бороденкой, напоминающей крестьянскую. Почему помещичий сын стал в поэзии выразителем мужицких чаяний? Дальнейшее обращение к фактам жизни поэта становилось осмысленным, подчиненным решению проблемы...
Может быть, такое умение заставить уже в юности задаться каким-то трудным вопросом, к тому же найдя для этого занятную, необычную, заинтриговывающую форму, это и есть "эффект Ивана Ивановича"?
Не помню, рассказывал ли он о Боге и религии, а вот о великом богоборце Маяковском говорил восхищенно: "Это - ноги циркулем!" Любимый его писатель, поэт?
Он был очень широк в своих пристрастиях. И как большой артист входил в мир того писателя, которого мы изучали. Как сейчас вижу: проходим "Мертвые души" - и он поразительно, точно актеры МХАТа, перевоплощается то в одного, то в другого из гоголевских типов. Чуть заметный жест, черточка мимики - и перед тобой, например, живой Плюшкин - да и только!
Одной из главных удач каждого его ученика была уже сама встреча с Иваном Ивановичем, сама учеба в 110-й школе.
А как судить о последующих удачах? По чинам и регалиям? Есть среди нас, живых и уже ушедших его учеников, и мужи науки, и известные артисты, и литераторы, и народный депутат, и признанный репортер... Но далеко большинству из нас, грешных, до нашего учителя. Я вот, если судить по визитной карточке, удачлив: действительный член академии экранных искусств, доктор философии, член союзов писателей и кинематографистов... И у других - нечто подобное. И вроде без обмана пытаемся делать свое дело. Но как же бренно многое из этого в сравнении с духовной силой Ивана Ивановича! Вот это был действительно, как говаривали в старину, властитель дум! Моих по крайней мере.
Я его огорчал, должно быть, плохой учебой (я все свое время отдавал театральному коллективу и был одним из последних учеников класса, хотя словесности это касалось менее всего: литературу я любил). А радовал ли? Бог весть. Надеюсь, он чувствовал любовь и к себе, и к дорогой ему литературе. Может, ценил и то доверие, с которым мы приходили к нему советоваться по вопросам, далеко выходившим за околицу учебной программы. На школьном вечере я обещал посвятить ему книгу. Увы, выполнил это обещание, когда его уже не было в живых; лишь через много лет в начале одной из своих книжек, адресованной учителям, я решился написать: "Если усилия окажутся не совсем напрасными, осмелюсь ее посвятить памяти моего школьного педагога, вдохновенного преподавателя литературы Ивана Ивановича Зеленцова".
Он никогда не унижал чувство достоинства. Ругал, правда, ругательски: "Митрофаны! Я не шут! Я уйду!" Но не унижал, нет. Возвышал - каждым взглядом, интонацией, жестом. (А ведь была, была у нас и училка-садистка, которая унижала! До сих пор не могу ей этого простить.) Настроение Ивана Ивановича в классе чувствовалось всегда.
Если подумать, в чем были его трудности? Думаю, в той атмосфере удручающего бескультурья, которая даже на нашей знаменитой 110-й школе, столичном интеллигентском полулицее с налетом элитарности, конечно же, сказывалась.
В чем был я с ним не согласен, не помню, право. Главное - что он и не требовал послушного согласия во всем, напротив: требовал самобытности от каждого. Он был щедр не столько на похвалы, сколько вообще - душевно щедр. Сплошная радость: его творчество, рассчитанное на наше сотворчество.
А горечью стал его уход из жизни. Впрочем, он и на смертном ложе был красив и, помню, не только мне казался живым.
Выгонял ли из класса и за что? Я запомнил другое наказание. В то время принято было правило: в конце урока каждый педагог выставлял всему классу оценку за поведение. Именно классу в целом, а не отдельным ученикам. И вот кончается урок литературы. И что же? Совершенно неожиданно любимый учитель влепил нашему славному коллективу "пару" как самому недисциплинированному. Мы:
- Иван Иванович, за что?! Мы же тихо сидели, как мыши... - Вот за это вам и двойка. За стерильную тишину. За равнодушие. Молчали - значит, не волновались, не мыслили. На уроке должен возникать творческий шумок!
Оправдались ли его прогнозы? Не помню никаких прогнозов. Советы - да, были. Но существеннее советов - заветы. Их-то надо было оправдывать до конца дней.
Что обрадовало и что возмутило бы его сейчас в литературе? Гадать об этом - занятие сомнительное: это значило бы авторитетом замечательного человека подкреплять свои собственные нынешние симпатии и антипатии. Не думаю, однако, что его бы порадовало модное нынче повальное ниспровержение вчерашних авторитетов и ценностей. Когда его наградили орденом Ленина, он пришел на урок с этим орденом на груди и сказал волнуясь:
- Теперь мы не одни. Теперь с нами Ленин.
И уж поверьте, не казенная парадность, а искренняя гордость и ответственность прозвучали в этой реплике.
И в его отношении к советской литературе была та же гордость причастностью к историческому дерзанию. Нет, никогда он не был подпевалой при очередных кампаниях, не конъюнктурил, так сказать, вправо; но и влево, полагаю, не стал бы конъюнктурить. Ну а всяческое черносотенство и тому подобное непотребство в литературе и вне ее, конечно, его возмутили бы крайне.
Какие слова писателей были ему наиболее близки? Характеризуя нашего брата-оболтуса, он частенько повторял щедринские определения: пустословие, пустомыслие, пустоутробие.
Гражданские поступки. "Правдив и свободен мой вещий язык... " - это и про него.
Категорически не соглашался, скажем, с прозвучавшим тогда официальным приговором творчеству Ахматовой и Зощенко: "Какой же, - говорил, - Зощенко проповедник пошлости? Как раз наоборот". И это не исподтишка, а прямо и резко.
Благо наш директор Иван Кузьмич Новиков, тоже выдающийся, абсолютно нестандартный педагог, пусть совсем иной по своему складу и стилю (сильная, холодноватая личность, властный, умный, смелый хозяин), способствовал, несмотря на свою внешнюю суровость, подобной свободе и независимости суждений - как у учителей, так и у ребят.
Главная