Рис. 1. Демографический прогноз для России по трудоспособности населения
В связи с тезисом о детрадиционализации и индивидуализации, и с учетом тенденций, показанных на диаграмме (Рис. 1), возникает много вопросов о современной форме российского социального порядка и нынешних ориентирах в социально неравных диспозициях, которые воспроизводятся в процессе социальной интеракции. Эти вопросы всплывут при методическом учете критериев социального неравенства в ходе переписи населения 1999 г. При этом оказывается, что и на Западе и в России на данный момент все же неясно, какие вообще критерии неравенства значимы для России. Значимы ли они в ходе измерения при помощи общих социоэкономических индикаторов? Могут ли социодемографические признаки (напр., пол), социокультурные практики и практики потребления (например, поведение в свободное время и культура) дополнительно считаться критериями горизонтального неравенства. Соответствуют ли тогда первые показатели измерению по шкале статус/престиж: "уровень образования - профессиональная позиция - уровень дохода", которые известны в западных индустриальных странах в качестве достаточно значимых отличительных критериев социального слоя? Далее, в настоящее время неясно, следует ли опять-таки понимать социальное неравенство в России в ходе "вестернизации" как тенденции детрадиционализации и индивидуализации западного образца, т.е. в том виде, как эти тенденции уже сложились в Германии и других западных странах, а также в новейших теориях социального неравенства и как были обнаружены, по крайней мере, частично в эмпирических, ориентированных на стили жизни общественных диагнозах [3-5].

Прежде всего, в статье рассматривается история переписи населения в России, при этом во втором разделе показаны ранее считавшиеся центральными для анализа российской социальной структуры критерии неравенства. Затем в третьем разделе дается краткий очерк современного состояния исследования неравенства и стилей жизни в Германии. В этом контексте в четвертом разделе обсуждается допустимость проекции подобных современных ценностных и нормативных образцов, которые имеют место в Германии, на ситуацию в России. Поскольку вторая всероссийская перепись населения только предстоит, в статье показаны исторические социокультурные изменения и прогнозы относительно России, чтобы в заключение представить гипотетическую картину современной формы общероссийского социального порядка, особо в ракурсе тенденций детрадиционализации и индивидуализации в России, что важно в рамках западной исследовательской перспективы.

2. История переписи населения в России
2.1. Краткая история статистики в России.
Исторически одной из важнейших потребностей для обеспечения господства в России был учет налоговых поступлений и необходимое для этого определение налогооблагаемой единицы. Вплоть до XV-го в. не существовало единой величины регистрации сбора: поборы рассчитывалась либо на основе земельного владения, либо со двора ("мужчина", "дым"), либо с рабочей единицы ("плуг", "соха"). Изменения произошли только после реформы налоговой системы при Петре I. Единицей налогообложения стала "душа" мужского пола (десятилетия спустя стали учитываться оба пола). С этой реформой была связана первая поголовная регистрация российских подданных, которая была осуществлена в ходе ревизии 26.11.1718. Через год предполагалась официальная сдача данных этой переписи.1 Однако фактически ревизия была закончена только в 1727 г., т. е. через 10 лет после издания указа. На проведение последующих 9 ревизий потребовалось примерно столько же много времени.2 Нерегулярность по времени в сборе данных, переход ответственности за проведение ревизий от Сената к Министерству финансов и обратно, отсутствие единой формы анкеты, учет только "душ" без других данных показывают несовершенства такого рода ревизий. Чтобы несколько уравновесить эти недостатки, велись церковные (приходские) книги о населении, причем, пол, возраст и сословная принадлежность учитывались в них, однако, здесь охватывалось только православное население. Поэтому проводились дополнительные сборы статистических данных, например, учет цен на хлеб в 1723 г., с 1724 г. проводилась обязательная регистрация новых фабрик. В этом же году была предпринята попытка провести статистический учет урожая. Следствием этой многочисленности дополнительных сборов данных было основание в 1843 г. Временного Статистического Комитета при министерстве внутренних дел, который в 1852 г. был преобразован в Постоянный Комитет.

8 февраля 1819 г. на базе Педагогического института был основан Санкт-Петербургский университет, который в то время состоял из трех факультетов: философско-юридического, историко-филологического и физико-математического.3 К предметам, которые преподавали на историко-филологическом факультете, относилась, в том числе, и статистика. Первой кафедрой по этой дисциплине заведовал К. Ф. Герман (1767-1838).4 Герман учился у Шлецера в Геттингене, с 1806 г. был профессором статистики, а с 1811 г. - руководителем статистического отдела при министерстве внутренних дел, первого официального центрального статистического органа в России. А. Л.Шлецер в свою очередь, будучи учеником А. Ф. Бюшинга, выступал за традиционные идеи страноведения.5 Он был в 1761-1767 гг. в России и в 1769 г. стал членом Петербургской Академии наук. В России он принимал участие в разработке проектов учета рождений, венчаний и случаев смерти, которые были до этого обязанностью церкви. В этих учетных образцах (таблицах смертности) смертные случаи были впервые разделены по причинам смерти и возрасту. В 1764 г. эта система таблиц смертности была официально введена в Санкт-Петербурге, а затем и во всех остальных губерниях.

Первые работы по введению в статистику можно найти у И. Горлова ("Обозрение экономической статистики России" Санкт-Петербург, 1817, 80 страниц), по истории статистики - у А. А. Кауфмана ("Статистическая наука в России. Теория и методология 1808-1917. Исторический очерк", Москва 1922, 218 страниц). В этой работе Кауфман делает следующее заявление, которое очень наглядно объясняет сложности распространения статистики в царской России: "...Препятствием для распространения идей и методов политической арифметики в России являлась государственная тайна относительно количественных данных, которые ревностно охранялись в канцеляриях... Только в начале царствования Александра I произошел настоящий прорыв в этом отношении, когда находящиеся в архивах государственных учреждений материалы были опубликованы, и могли быть использованы как числовые данные в различных работах".[6, с. 276-277].

В конце XVIII - начале XIX вв. были созданы теория вероятности и математическая статистика. Теперь наряду с учетом населения объектом статистического наблюдения и учета стали торговля, транспорт, промышленность, сельское хозяйство и финансы. В конце XX в. статистические методы были возведены в ранг универсальных. Так, например, корреляционная теория нашла тогда применение в биологии и антропологии, теория динамических рядов - в экономике и метеорологии [7, с. 4]. Хотя русская статистика и подчинялась этим общим закономерностям, она, тем не менее, шла своим путем. Так, формирование статистической теории в России было ускорено основанием официальной статистики, которое стало необходимым из-за подготовки реформ 1861 г. (отмена крепостного права) [8]. Этот период истории статистики вплоть до 1917 г. обозначен в литературе как земский период [9, с. 349].

2.2. Первая российская перепись населения (1897)
В России основы интереса к науке о населении (демографии) были заложены в XVIII в. В это время появилось множество социально-экономических трактатов и проектов, которые были посвящены укреплению крепостного права на крестьян и его роли в российской государственности. Принятие европейских идей определяло этот процесс в двух направлениях. В одном он был обусловлен становлением историографии благодаря так называемой ... школе, представители которой обратили на себя внимание изданием исторических памятников. В другом - развитием в XVII-XVIII вв. статистического описания страны, которое исследовало ту или иную страну по отдельным признакам, включая население.6 Вообще, XVIII век богат публикациями на тему населения и его истории.7

В 1997 г. наступила сотая годовщина первой всероссийской переписи населения. Эту дату следует назвать потому, что в 1999 г. предстоит новая перепись, которая снова имеет определение "всероссийская" [10].8 Первой переписи предшествовали уже упомянутые ревизии,9 которые были сначала посвящены только мужскому населению и должны были служить учету налогоплательщиков и военнообязанных, т.е. имели фискальное и налоговое содержание.[11].10

Одним из первых ученых, который выступал за всеобщий учет статистических данных о населении России, был академик Петр Иванович Кеппен (1793-1864). Он был действительным членом Русского Географического общества и руководил статистическим отделом.11 Сильный интерес к данным о развитии населения привел к тому, что в некоторых городах и территориях были проведены областные переписи населения, которые сильно различались между собой по качеству и учету данных, конструкции анкет и обработке данных. Регулярные исследования проводились в Москве и Санкт-Петербурге. Ими руководили известные ученые: П. П. Семенов-Тянь-Шаньский (1869 г.), Г. Е. Ясон (1881 г. и 1890 г.) в Санкт-Петербурге, в Москве - А. И. Чупров и И. И. Яншул (1871 г. и 1882 г.). Русское Географическое общество уже в 1857 г. поставило вопрос об общей и всеохватывающей переписи населения. Особая заслуга в подготовке и организации первой переписи населения принадлежит Петру Петровичу Семенову-Тянь-Шаньскому (1827-1914). Семенов был действительным членом Академии Наук, членом Международного Статистического Института и вице-президентом Русского Географического Общества.

Им был разработан проект всеобщей переписи населения и в 1877 г. представлен Государственному Совету. Только в 1893 г. министр финансов С. Ю. Витте дал зеленую улицу проведению этого опроса. 5 июня 1895 г. царь Николай II утвердил этот проект, реализация которого должна была, в конечном счете, начаться 9 января (28 января по старому стилю). Покровителем опроса был министр внутренних дел, который одновременно занимал должность председателя Высшей Счетной Комиссии. Комиссиями в губерниях и районах руководили соответствующие губернаторы. В округах и деревнях председателями были бояре. Существовали особые комиссии для городов и крупных городов. Организация опроса должна была опираться на западный опыт, но при этом соответствовать российским условиям. Но недостатки все же оставались, так как население не было готово к подобному учету. Поэтому многие вопросы должны были решаться прямо на месте.12 Полиция и жандармерия были обязаны проинформировать население об учете и объяснить домовладельцам, что счетчикам должен быть предоставлен доступ в дом и в квартиры. Для работы счетчиками рассматривались такие люди, которые вызывают доверие: учителя, церковнослужители, землевладельцы, образованные из низших сословий. Количество счетчиков составляло около 150000 человек, а число учитываемых - 127 миллионов.13 Поэтому население для учета было разделено на три группы: наличное, постоянное и зарегистрированное. Объектом наблюдения были отдельные хозяйства, которые, однако, не были четко определены в инструкциях.14 Так зачастую производился повторный счет, а несколько хозяйств учитывались как одно. В состав хозяйства входили члены семьи, точно также родственники и другие лица, которые зависели от этого хозяйства и жили в нем совместно. В ходе переписи не было уделено внимания еще одному важному признаку, а именно признаку совместного хозяйствования. Из данных нельзя также сделать выводы о миграционных процессах, так как отсутствуют, например, данные о месте рождения. Много места в опросном листе отведено национальной принадлежности, родному языку и религии, которые были учтены дифференцированно примерно в 130 группах, коррелировали и кооррелируют до сих пор с различными факторами (пол, возраст).

Форма сбора данных подразделялась на четыре категории: "А" для деревенских хозяйств в сельской общине, "B" для поземельной собственности, частного владения в деревнях, "С" для городского населения и "D" для лиц без постоянного места жительства с сокращенной анкетой. Обработка заполненных анкет производилась исключительно статистическим комитетом путем ручного подсчета. Подсчетом руководило 100-150 ответственных редакторов. Поэтому обработка данных переписи населения была завершена только в 1905 г., и результаты представлены в 89 томах.15 Сразу же после публикации результатов переписи населения появились негативные замечания о методах опроса, организации опроса и методах обработки [12, c. 15].16 Несмотря на трудности обработки и длительность срока обработки данных первой народной переписи, появилось большое количество учебников по теории статистики и статистики населения, в которых рассматривалась методология сбора данных и которые содействовали успеху статистической науки в России.17

2.3. Замечания о возникновении демографической статистики в Германии
Начало переписей населения в Германской империи - как это до сих пор понималось - относится где-то к середине XIX в. Они восходят, прежде всего, к учению о населении Эрнста Энгеля, который назвал его "демология". В свое время он был, пожалуй, одним из самых значительных, если вообще не самым крупным национальным статистиком-демографом. Подобно тому значению, которое придавалось переписи в земский период, для Энгеля перепись населения была "важнейшей из всех статистических операций, основа и фундамент всей статистики". Именно благодаря переписи народа может быть представлено физическое, нравственное, духовное, социальное и политическое состояние населения государства в количестве и объеме" [цит. по 14, s. 205].

В целом, целью демографической статистики в Германии и связанных с ней переписей населения того времени было создание посредством стандартизированных методов учета и способов обработки статистических данных, некий "счетный механизм естественного движения народонаселения". Наряду с полом и религиозной принадлежностью устанавливались, прежде всего, возраст, родной язык, семейное положение, место жительства и работы, профессия и школьное образование, квалификация, число детей и, в отличие от российской переписи, сроки безработицы, в особенности в отношении главы семьи [14, s. 206].

Эти критерии, которые были характерны для переписей населения последней трети XIX века, и в настоящее время используются в качестве центральных в эмпирическом описании социальной структуры Германии.

За переписями населения в Германской империи 1871 и 1875 гг. последовали регулярные - каждые 5 лет до 1910 г. сборы данных. Их можно разделить, во-первых, на профессиональную статистику, сбор данных для которой с 1882 г. регулярно проводился в форме переписи профессий и предприятий, которые расширяли данные возникшей ранее экономической и социальной статистики; во-вторых, надо назвать рабочую статистику, которая имеет непосредственное отношение к статистике рынка профессий и рынка труда современного образца. После того как распоряжением от 1.4.1892. была основана комиссия по рабочей статистике, в 1902 г. отделение рабочей статистики в Императорской Статистической Службе было основано в качестве постоянного учреждения. Основной тематикой рабочей статистики были среди прочего учет социального положения и быта промышленных и сельскохозяйственных рабочих, а также инвентарная опись и социокультурные описания низших слоев. При этом сначала без внимания остались жилищные условия, которые решающим образом влияют на быт. Только в 1918 г. с помощью первой переписи квартир в Империи был изучен квартирный вопрос. В целом, уже тогда статистический учет, эмпирическое описание, а также теоретический анализ неравных социальных позиций и условий жизни были центральной задачей анализа социальной структуры Германии. До недавнего времени казалось, что для этого достаточно классовой и стратовой моделей. Только где-то с 1970-80-х годов с увеличивающейся дифференциацией стилей жизни в ходе наблюдаемых тенденций детрадиционализации и индивидуализацией начали выходить на первый план требования других подходов, которые бы расширили стратовую и классовую модели. В Германии, как и в западном культурном кругу вообще, это научное развитие выражается в последних или "новых" теориях социального неравенства и в новейших исследованиях стиля жизни и среды.

3. Дискуссия о детрадиционализации и индивидуализации в Германии
3.1. Ориентированный на стиль жизни анализ социальной структуры
В западных индустриальных государствах, как и в Германии, дифференциация стилей жизни является наблюдаемым следствием тенденций детрадиционализации и индивидуализации ценностных и нормативных образцов. Так, уже Георг Зиммель около ста лет назад в своем произведении "Философия денег" дал определение стиля жизни, которое в своем содержании охватывает и современное определение и поэтому является здесь основополагающим. С одной стороны, Зиммель выдвигает центральные поведенческие моменты стиля жизни в смысле переживаемого и проживаемого социального дистанцирования и идентичности. С другой стороны, он показывает общесоциальные моменты, которые способствуют дифференциации стилей жизни: "Да, просто факт существования стиля является сам по себе одним из самых значимых случаев дистанцирования. Стиль в выражении наших внутренних процессов свидетельствует, что они больше не выплескиваются непосредственно, а в момент своего проявления оказываются облаченными. Стиль, как общее придание формы индивидуальному, является для последнего неким покровом, который создает барьер и дистанцию от другого, который это выражение воспринимает" [15, s. 659]. "Весь стиль жизни общины зависит от отношения ставшей объективной культуры к культуре субъекта. ... В среде низкой культуры это отношение (количественной определенности, - прим. авт.) будет практически тем же самым, объективные возможности культуры здесь почти не превышают субъективную действительность культуры. Повышение культурного уровня, в особенности, если оно совпадает по времени с увеличением круга, способствует их разделению" [15, s. 628].

В этом смысле современные стили жизни, по крайней мере, в старых землях ФРГ постепенно выделились из уже существующих "капиталистических" структур и идеологий, прежде всего из ориентированных на потребление ценностных и нормативных образцов. Стили жизни будут, вероятно, меняться и дальше, независимо от того, какой образ они примут в будущем. Специфически современное в сегодняшних западных социальных устройствах следует искать поэтому не в понятии "стили жизни", а в понятии "растущая дифференциация" ("Ausdifferenzierung"), т. е. в исторически сравнимом контексте изменений в одной и той же общественной форме. Это принципиально касается любого социального порядка, включая российский.

В целом историческая смена ценностей и норм может рассматриваться как следствие социализации, модифицированной в каждом поколении. Согласно Шульце, в Германии "параллельно со скачкообразной эстетизацией повседневной жизни ... выделилось коллективное пространство схемы эстетики повседневности" [3, s. 22]. Таким образом, в настоящее время многократно размноженные знаки и символы эстетики повседневности (различные варианты стилей одежды или "потребления культуры") в рамках повседневной интеракции берут на себя функцию знаков социальных различий, тем самым функцию существоваших социальных дифференциаций и экспрессивных социальных идентичностей [16, s. 195, 199; 17, s. 75, 102]. Социологически важно, что конфигурации знаков и символов эстетики повседневности на подгрупповом уровне в больших социальных группах выполняют функцию схем социального различия и идентичности [17, s. 103; 3, s. 127, 142-158; 18, s. 104, 137; 19, s. 76]. Такие конфигурации знаков и символов являются типичными для стиля объединениями неоднократно комбинированных и использованных знаков и символов (рабочая и выходная одежда, обычное поведение, способ проведения досуга, габитус и т.д.), которые в их совокупности можно определить и рассматривать в каждом случае как специфические стили жизни. Бурдье выразил это в своей широко известной формуле "структура - практика - габитус" [18, s. 174].18

В этом смысле детрадиционализированные и индивидуализированные ценностные и нормативные образцы стали жизненной реальностью современного населения Германии. При этом "детрадиционализация" отвечает на поведенческом уровне за растущую переориентацию преимущественно в направлении нематериальных ценностных и нормативных образцов, например, самореализацию. Основой этой переориентации является ее включенность в реорганизацию социального порядка от общества дефицита через общество благоденствия [21, s. 20] в направлении к современным общественным формам, которые можно назвать среди прочего обществом культуры [22, s. 107-128.] или обществом переживания [3]. "Индивидуализация" отвечает при этом за выросшие возможности выбора между различающимися вариантами поведения по поводу потребительских и социокультурных практик, но также в отношении различных жизненных форм, и вообще между альтернативными моделями жизненного уклада. Основа этого в том, что определенное материальное благосостояние для широких слоев населения, прежде всего для увеличившегося среднего класса может считаться данностью. Однако индивидуализация не означает, что все расширенные возможности поведения не подчиняются никаким правилам, что выбор является исключительно индивидуальным. Напротив, эти возможности, как и прежде, включены в специфические для среды ограничивающие образцы. Выбор поведения происходит как и прежде с ориентацией на референтную группу, однако при этом ранее более значимые нормы долженствования (Muss-Normen) все больше заменялись/заменяются нормами обязательств и возможности (Soll- und Kann-Normen). Поэтому увеличившаяся свобода выбора есть только умеренное расширение вариантов, при котором специфические для среды ограничения и санкции либерализованы [23, s. 138, 141, 145].

3.2. Исследования неравенства, ориентированного на стили жизни
В рамках ориентированного на стили жизни анализа социальной структуры и в новейших теориях социального неравенства ведется дискуссия о тенденциях детрадиционализации и индивидуализации в указанном смысле "усиливающейся дифференциации стилей жизни". В этой связи центральным является тезис о том, что "новое" горизонтальное неравенство может пересекаться со "старым" вертикальным неравенством [24, s. 8; 25, s. 87]. Вертикальное социальное неравенство указывает на позицию соответственно по отношению к процессу труда и производства. Они отвечают за социально-экономически обусловленные, неравные шансы доступа к желанным благам, товарам и социокультурным практикам, на основании которых люди обсуждают и оценивают себя лучше или хуже обеспеченными в материальном отношении. [26, s. 30]. Таким же образом измеряется статусное положение, которое сочетается с определенным престижным положением как оценочной категорией социального авторитета на основе социально-экономически обусловленных шансов соучастия [26, s. 48; 20, s. 90]. Как статусные, так и примыкающие престижные позиции организованы, как правило, обществом в целом и поэтому обосновывают общее расположение социальных больших групп, которое известно как типичная для социального пространства структура классов или слоев. Вертикальные ценностные и нормативные образцы здесь не просто закреплены, они, по крайней мере, до сегодняшнего дня, передаются следующему поколению специфическим для слоя образом. Это происходит посредством ориентированной на референтную группу социализации в родительском доме, а также через систему образования; на чем основываются специфический для слоя образец идентичности и вертикальная различительная принадлежность большой группы. Этим объясняется воспринятый западным населением образец ориентации, и вследствие этого благодаря уровню образования опосредствуются шансы на определенные профессиональные позиции, которые, в свою очередь, обусловливают шанс претендовать на размер дохода, которые затем опять-таки определяют решающим образом шансы в сораспределении ограниченных и/или желаемых товаров и практик. Это и есть устоявшаяся, по крайней мере, на Западе основная идея социальной расстановки себя и чужих в престижной и статусной позициях, которые дают выход через позиции соответственно в процесс труда и производства. Эта идея прослеживается в ходе интерпретации типичных для большой группы знаковых и символических конфигураций, которая в свою очередь ориентирована в значительной степени на социально-экономически обусловленные условия доступности.

Статусные и престижные позиции в рамках социальной интеракции выполняют функцию различительных образцов, типичных для среды или стиля жизни, а также функцию выражения схемы социальной идентичности. В анализе социального порядка на Западе статусные и престижные позиции можно относительно корректно эмпирически измерить и представить с помощью трехчленной конфигурации: "уровень образования", "профессиональная позиция" и "размер дохода". Это, кстати, "классические" общие показатели стратификационной модели, причем исходят из статусно упорядоченной причинной связи: высокий уровень образования обусловливает высокие профессиональные позиции, которые обусловливают высокий доход. Однако, в послевоенное время в ФРГ (старых землях), как и повсюду на Западе, установилось определенное материальное благополучие широких слоев населения, следствием чего стало увеличение средних слоев. В социологических дебатах это положение вещей описывается как "плюрализация жизненных позиций", включая растущую статусную разбросанность, при этом жизненные позиции приравниваются к вертикальным статусным и престижным положениям [21, s. 76; 27, s. 18; 28, s. 209;].

Напротив, горизонтальное социальное неравенство отвечает главным образом за обусловленные социализацией неравные предпочтения в потребительских и социокультурных практиках, в ходе которых люди оценивают свое отличие от других, себя в качестве "ориентированных на имидж" и обособляют себя друг от друга. Здесь "имидж" рассматривается как существенная оценочная категория, которая в социальной интеракции оканчивается распределением себя и чужих в горизонтально упорядоченные группы стилей жизни и таким образом обосновывает ориентированную на стиль жизни структуру окружения [23, s. 114; 29; 30]. В социологическом расширении понятия имиджа, которое первоначально употреблялось в контексте экономической науки и практике маркетинга [напр., 31, s. 22; 32, s. 57, 187], а также с учетом оценок Эрвина Гофмана "стереотипных символизаций" [29, s. 81] "социальный имидж" означает типичный для (большой) группы представление-образ о "бытии" социальных феноменов, который доминирует на специфическом для данной среды среднем уровне внутри социального мира. Эти представления-образы есть целостность сформированных субкультурой и сообщаемых посредством социализации установок, чувств, ассоциаций, включая толкования и оценки, которые относятся к самой личности или (большой) группе, к другим людям или (большим) группам, к соседним народам, партиям, предприятиям, маркам товаров и т. д. [23, s. 115; 30, s. 129, 190, 220; 33, s. 18, 37]. Такие оценки могут быть, например, "консервативными", "современными" или "снобистским". Исходя из этого, репутация и слава могут пониматься как несколько ограниченные оценочные понятия.19

Таким образом, социальные имиджи являются основными воспринятыми и освоенными социально типическими групповыми представлениями о ценностях, нормах и порядке, содержащими социальные феномены и способы поведения, которые не обязательно должны соответствовать ориентированным на статус/престиж оценкам, относящимся, как правило, к целостному социальному миру. Согласно Карлу Мангейму [34, s. 77, 79, 101, 105] и его категории "часть-целое"20, социальные имиджи обусловливают горизонтально неравные частичные расположения структур больших групп или структур типов и сред. Рисунок 2 должен прояснить эту ситуацию на основе вертикальной стратификационной модели. Примечательно, что в особенности для увеличившихся средних слоев не обязательны консистентные размещения в неравные cтатусные/престижные и различительные позиции, связанные с имиджем (поля II u IV).

Рис. 2. Социальное размещение по статус/престиж и имидж позициям на фоне стратовой структуры. См.: Хельшер Б. [23, s. 117]
Таким образом, ориентированные на стиль жизни структуры больших групп и жизненных сред организованы посредством позиций имиджей, которые могут быть конгруэнтны позициям статуса и престижа, но могут и не совпадать с ними. В ходе недавно проведенного исследования стилей жизни и среды проявились следующие общие показатели горизонтально неравных практик: "пол", "поколение", "возраст", а также некоторая "конфигурация образования". В ориентированном на стиль жизни анализе социальной структуры возраст интересует исследователя исключительно с точки зрения биографии в смысле варьирующих в соответствии со "специфическими для определенного возраста жизненными фазами" поведенческих ориентаций рассматриваемых групп [3; 35; 36, s. 366; 37]. Поколенческая ситуация становится темой исследования неравенства прежде всего в историческом контексте смены ценностей и норм [3, s. 191; 38, s. 36; 39]. Под конфигурацией образования понимается "формальный образовательный уровень" как критерий вертикального различения [3, s. 191, 372], "неформальная образованность" и "образовательные интересы/ направления" как указания на различительные расположения интересов [23, s. 138]. Как в недавних, так и в более ранних теориях социального неравенства имеются ссылки на неравенства, обусловленные половой принадлежностью, которые регулируют, например, шансы овладения определенными профессиями, а также (обусловленную семейным положением) свободу действий [40; 41, s. 356; 42; 28, s. 214]. На фоне усиливающейся индивидуализации образа жизни, особенно принимая во внимание опционально "выбираемые" жизненные уклады, категория "пола" релевантна в социально-структурном и семейно-социологическом отношении [1; 2]. И все-таки "полу" в исследованиях стилей и условий жизни до сих пор уделяется мало (либо совсем не уделяется) внимания.

Следует отметить, что, по крайней мере, в Германии латентные конструкции "социального имиджа" и "социального престижа" в смысле релевантных для действия оценочных принципов понимаются как модельно-теоретические корреляты. Тогда позиции имиджа и престижа можно рассматривать как модельно-теоретические корреляты в смысле организационных принципов социального порядка. Подобным образом более точно измеряемые "статусные измерения" горизонтально дополняются также более точно измеряемыми "социокультурными и потребительскими практиками". Через социальное размещение себя и другого на позиции престижа и имиджа в ходе социальной интеракции выражаются равным образом типические для большой группы схемы идентичности и различения, которые ориентируются, с одной стороны, на вертикально неравные статусные измерения, с другой стороны, на горизонтально различные, социализированные предпочтения действий и практики самого различного вида.

Рис. 3. Синус-исследование социальной среды в Западной Германии в 1996 г.
Следует отметить, что в Германии выгоду из ориентированных на стили жизни тенденций детрадиционализации и индивидуализации извлекают и используют, прежде всего, увеличившиеся средние слои. Это отражено, как хорошо видно на рисунке 3, в данных недавнего эмпирического исследования условий и стилей жизни, которое, принимая во внимание дифференциацию типов стилей жизни и социально-нравственной атмосферы, показывает как раз типичные пристрастия среднего слоя [см. напр.: 3; 4; 5]. Так, например, в исследованиях Sinus-Studie (Рис. 3) в целом в десяти идентифицированных субкультурах лишь "консервативно-технократическая", в "нетрадиционная" субкультуры и "традиционная рабочая среда", а также соответственно в "гедонистическая субкультура" оказываются по ту сторону среднего слоя. Следовательно, социальное неравенство распределяется по верхним и нижним границам-экстремумам. Согласно этим данным, широкие массы западногерманского населения движутся на индифферентном среднем уровне статусов и ограничивают себя равными себе и типичными другими неравными себе, все больше основываясь на ориентированных на имидж ценностных и нормативных установках и сверх того на ориентированных на имидж практиках [см.: 43].

4. Основные критерии неравенства в России
В какой степени касающиеся Германии тезисы детрадиционализации и индивидуализации относятся и к процессу социальных перемен в смысле "вестернизации" современной России? В том случае, если бы тезис о детрадиционализации и индивидуализации в смысле социологической дискуссии в Германии относился к России, это означало бы особенно быструю смену социальных ценностей и норм в течение всего нескольких лет. Здесь следует подчеркнуть, что мы не считаем прямой перенос германских тенденций детрадиционализации и индивидуализации на русскую "почву" ни рациональным, ни допустимым. Далее это будет показано на основании некоторых основных критериев неравенства для России в ее историческом контексте.

4.1. О возможности переноса немецких критериев неравенства на Россию
Если следовать российской истории, вопрос о существовании сословий относится к самым спорным вопросам [44]. Решение этой проблемы усложняется еще и тем, что в царской России отсутствовали те факторы, которые в Западной Европе породили сословное состояние: вместо канонического права в России формировалось византийское право. Это право обосновывало, с одной стороны, самодержавие, а с другой - систему служения вместо феодальной системы. Все подданные подчинялись непосредственно Великому князю, что делало разделение господства практически невозможным [44, s. 16] и в чем выражался сильный личностный элемент. Московские государи издавна смотрели на государство как на свою собственность, т.е. глазами землевладельца (возможно, этому соответствует латинское понятие "патримониум"). Они исходили из того, что они навечно унаследовали свои блага и права от своих отцов, и в этом выражается долговечность, неприкосновенность и божественная сущность порядка [45, s. 13]. Сословный порядок в его закрытости (Рис. 4, табл. 1) и функциях служилого дворянства и податных крестьян и городских жителей определялся отношением к государству. Это относилось также и к русскому духовенству [46, c. 1; 47, s. 229].

Рис. 4. Посословное состояние населения в С.-Петербурге (1897)
Табл. 1. Посословное состояние населения в С.-Петербурге (1897)

Сословия (включая членов семей) Абсолютное число Из них мужчин в % Из них женщин в %
Наследники двора 79.663 47,6% 52,4%
Царедворцы; придворные 35.218 44,0% 56,0%
Чиновники, не придворная знать 14.225 47,2% 52,8%
Лица с претензией на ранг 3.124 62,8% 37,2%
Духовенство 7.697 46,9% 53,1%
Потомки почетных граждан 23.017 52,1% 47,9%
Торговые люди 17.411 46,5% 53,5%
Мелкие бюргеры 268.869 46,3% 53,7%
Крестьяне 745.905 60,5% 39,5%
Военные казаки 2.311 90,2% 9,8%
Межсословные 48 93,8% 6,3%
Коренные финны 17.605 44,4% 55,6%
Лица без сословной принадлежности 21.350 39,7% 60,3%
Лица, не показавшие никакого сословия 6.372 39,2% 60,8%
Всего 1.242.815 54,9% 45,1%

(см.: Первая всеобщая перепись населения Российской империи 1897: изд. Центрального статистического комитета внутренних дел. Под ред. Н. А. Тройницкого. С.-Петербург, 1899, Т. 1; здесь: микрофиша Й 415, Т. 1-88, в. 37.1, п.. 30-КВД, с.. 32-35)

Глубокие общественные потрясения начала XX в. решающим образом повлияли на стратификационные изменения в России. С одной стороны, благодаря быстрой индустриализации России выросло количество и экономическая роль больших социальных групп. С другой стороны, их влияние на структуры власти было ограничено [48, s. 63]. С приходом к власти большевиков, по мнению Борке [49, s. 51], специфические черты традиционной социальной структуры российского общества не изменились. Они нашли и находят свое отчетливое выражение в доминирующем общинном сознании. Хотя социальная структура советского общества стала более открытой и прозрачной, вертикальная поляризация сохранилась, так как социальное положение господствующих лиц существенно отличалось от статуса простых граждан [49, s. 51]. Даже массовая идеологизация в советское время, которая исходила из равенства всех членов общества и таким образом соответствовала российской традиции, не могла устранить это различие. Отсутствие "образованной буржуазии" и среднего сословия, привели к тому, что не оказалось культурных примеров и представителей для демонстративного устранения этого различия. Социалистическая интеллигенция, которая образовалась после 1917 г. как совершенно новый социальный слой, не была достойной заменой, потому что формировалась в основном государством, т. е. номенклатурой. В советской социальной структуре обнаруживается неопределенность границ социальной дифференциации, которая осуществляется между полюсами "богатый" и "бедный" и делает заметным "смешение" социальных позиций и статуса. С одной стороны, в связи с этим не возникало стимула для изменения статуса (в смысле социальной мобильности). С другой стороны, намечались тенденции к замкнутости, как в рамках полюса, так и в обществе в целом. Эта двойная замкнутость доминировала в обществе, позволяла и позволяет представить его (все еще и сегодня) - по крайней мере, с западной точки зрения - как закрытое общество. Эволюционные процессы (такие, как демократизация государства, введение рыночной экономики) только тогда возможны в рамках этого общества, если оно, вероятно, не разрушается или не открывается (Рис. 5 и табл. 2).

Табл. 2. Большие социальные группы населения СССР в % (1913-1987)
Большие социальные группы 1913 1928 1934 1937 1939 1959 1970 1979 1987
Рабочие и служащие 16,7 17,3 28,1 34,7 50,2 68,3 79,5 85,1 88,0
Только рабочие 33,7 50,2 57,4 60,0 61,8
Колхозники, мелкие кооперативно организованные производители 2,9 45,9 55,5 47,2 31,4 20,5 14,9 12,0
Единоличники и неорганизованные мелкие производители 65,1 72,9 22,5 5,6 2,6 0,3 0,0 0,0 0,0
Буржуазия (собственники, городская крупная и мелкая буржуазия, торговцы) 15,9 4,5 0,1
Иные группы (студенты, солдаты, пенсионеры и др.) 2,3 2,4 3,4 4,2
Всего (млн. человек) 139,3 147,0 165,7 170,6 194,1 208,8 241,7 262,4 281,7

(Источник 1913-1937: Ernst Eisenrath: Das Bevцlkerungspotential der SU. Berlin: Dunker & Humblot, 1960, S. 18;

Источник 1939-1987: Народное хозяйство СССР. Москва: Финансы и статистика, 1987. С. 344, 351)

Общественные перемены в СССР были направлены на изменение вертикальной социальной мобильности - кулаки, например, которые в царской России находились на вершине иерархии, были уничтожены посредством закона. Государство стало инструментом непосредственного вмешательства в социальную структуру.21 В отличие от Запада, где основным критерием неравенства были социально-экономические статусные различия, результатом "огосударствления" российских ценностей и норм было высокое значение статуса государственной принадлежности гражданина как определяющего момента в различении социального статуса (и неравного социального положения). Это означает, что социальные отношения были квазигосударственными. Отдельные статусные позиции различаются правами и обязанностями по отношению к государству, на основании чего неравно распределялся доступ к власти и обладание привилегиями.22 Благодаря этому фиксированному отношению "государство-гражданин" кажущееся равенство всех членов общества обернулось "новым" неравенством - между коммунистами и беспартийными, номенклатурой и рядовыми гражданами, между государством и страной. Это неравенство нашло "утешение" в определении бесклассового общества как цели общественного развития к коммунизму. В этой формации, к которой стремилось общество, должны были быть устранены все противоречия и уничтожены все классы, включая государство.

4.2. Критерии неравенства в "новой" России: гипотезы с западной точки зрения
Современный российский социальный порядок следует рассматривать с учетом исторически сравниваемого контекста перемен в той или иной конкретной форме общества. Но его надо интерпретировать по-другому, не так, как западный социальный порядок. Это связано с тем, что в послереволюционной России господствовали другие, а именно "социалистические" структуры и "антикапиталистические" идеологии. Последние связаны, прежде всего, с антипотребительскими ценностями и нормами образцами, даже если "потребление" как таковое и имело чрезвычайно высокую значимость в повседневном действии населения и в (неформальной) системы взаимодействия, в смысле "черного рынка" и "связей". Следовательно, в смысле поисков разнообразных дефицитных товаров (следствие нарушений в плановой экономике), которые потом доставали посредством обмена на другие дефицитные товары или на деньги, но по сильно завышенной цене. Кажется, здесь одним из центральных - если не центральным - критерием неравенства является "размер дохода" и личная позиция в системе социальных связей, которые регламентировали и, по-видимому, регламентируют "привилегии" и сегодня.

Привилегии показывали раньше и показывают, скорее всего, и сегодня известную близость к господствующей политической и экономической системе, тем самым к идеологически сформированной системе норм и ценностей. В этой связи смена социальных норм и ценностей в России состоит в том, что укрепляющие социальное неравенство образцы действия сначала были ориентированы на царистские привилегии, которые в послереволюционной России были заменены "социалистическими" привилегиями. Сегодня, с одной стороны, по крайней мере, частью российского населения, видимо, идеализируются, "клише капиталистического образа жизни" как шанс престижного участия в потреблении. С другой стороны, реализация последнего, по-видимому, воспринимается как желанная привилегии. Как выглядят в своей сущности такие "клише капиталистического образа жизни", как на Западе, так и в России, можно отчетливо наблюдать в средствах массовой информации (например, реклама, художественные фильмы), через которые эти клише и распространяются. Это означает, что в масс-медиа социальная реальность не только отражается. Социальные реалии модифицируются, укрепляются или даже создаются среди прочего средствами массовой информации [33; 50].

В целом, переход от царистских к социалистически-плановым и затем к капиталистически-рыночным структурам власти, мало что изменил в чрезвычайной значимости сверху распределенных привилегий в качестве центрального принципа для неравных позиций в российском социальном порядке. Лишь вид привилегий и нормы для достижения этой престижной ценности в течение истории испытывали то революционные, то почти революционные изменения, которые, однако, следует именно поэтому рассматривать не как постепенный процесс социальных изменений, в ходе которых каждое поколение по-своему интернализует образцы ценностей и норм западного фасона. Основой для привилегий в России была и остается близость к власти, доступ к власти и занятие определенной господствующей позиции. В чем тогда состоит "детрадиционализированная" и, возможно, даже "индивидуализированная" мотивация современного российского населения к тому, чтобы именно "потребление" рассматривать как привилегию, к которой стоит стремиться?

Ответ, очевидно, связан с "вестернизацией" государства и экономики, которые снова проводят неравные распределения отныне "вестернизованных" привилегий. Однако при этом Россия, привыкшая к закрытым структурам, должна открыть эти структуры Западу, что, с одной стороны, кажется, приносит видимые внутрисоциальные трудности. С другой стороны, кажется, что кое-где последовала видимая, почти некритическая имитация (подражание) "современным" западным клише, которые на Западе, правда, оцениваются скорее как ориентированные на имидж и менее как ориентированные на престиж.23 В связи с этим, вероятно, что в современной, сотрясаемой экономическими кризисами России господствует (частично) коллективное, т. е. по крайней мере, типичное для больших групп стремление хотеть/мочь по форме жить, как живут на Западе. При этом вначале, прежде всего, выступает отношение к западному качеству жизни, а затем отношение к социально-экономическому обеспечению лиц и домашних хозяйств. Центральным моментом в связи с этим является растущая сегодня в России "новая" бедность широких слоев населения при прежнем отсутствии среднего сословия западного образца. Эти скорее раннекапиталистические структуры в "новой" России делают именно величину дохода "новым" детрадиционализированным критерием неравенства, что, вероятно, является основным различием между немецкими и российскими "новыми" критериями неравенства. Шансы соучастия в потребительских и социокультурных практиках толкуется как одна из самых - если не самая - желаемых "привилегий". По этим "вестернизированным" привилегиям, по-видимому, определяется статус и престиж.

Статус определяется тем самым через доход, который все же в меньшей степени, чем на Западе, достигается через западную причинную цепочку - через высокий образовательный уровень и, как правило, через другие профессиональные позиции. Причину этой разницы между Россией и Западом, столь чреватой последствиями для исследований социальной структуры и новейших западных теорий стилей жизни и неравенства [3; 18; 53], можно искать и найти в выросших в России имманентно присущих социалистической системе ценностных и нормативных образцах. Последние интернализованы населением и не могут мгновенно измениться с "вестернизацией" экономической системы, в кризисах которой, кстати, отражаются, в том числе, последствия социализации российских граждан, занятых в экономике. Профессиональные позиции действительно регламентируются образовательным уровнем, но они не увязаны с величиной дохода. Величина дохода в настоящее время в большей степени определяется уровнем ориентированной на конкуренцию производительности "новой" экономической системы. Здесь и следует искать престижные в России профессии: напр., бизнесмен, юрист, также имеющие большой спрос ремесленные профессии [54]. Другая избранная часть общества, которая возникла таким образом и которую по крайней мере одна часть российского населения терпит, а другая откровенно идеализирует, - это прибыльная организованная преступность (русская "мафия").

В отличие от западных тенденций к индивидуализации, которые манифестируются в дифференцированных социальных размещениях в неравные позиции имиджа, в России эти тенденции не особенно значительны, по крайней мере, сегодня. Ведь ориентированные на имидж действия и способы поведения как критерии горизонтального неравенства по причине почти полного отсутствия среднего класса западного образца и растущей бедности являются относительно незначимыми для структуры неравенства современной России, организованной, прежде всего, вертикально.24 Подводя итоги, укажем, что "вестернизацию" российских ценностных и нормативных образцов следует видеть, главным образом, в типичном для больших групп, а возможно, для всего общества стремлении достичь стандартов западного качества жизни. При этом, видимо, имитируется клише западного образа жизни как вид руководящего идеала без освоения эталонных норм и ценностей, лежащих в основе реальных моделей западного образа жизни, которые и обозначены тенденциями индивидуализации.

5. Перспективы
В целом на Западе дифференциацию стилей жизни и соответствующих им образов как выражение типичных для больших групп схем идентичности следует рассматривать в связи с типичными для больших групп схемами различения по отношению к типично неравным и другим. В ходе ценностных векторов практик, ориентированных вертикально на престиж и горизонтально на имидж, западная дифференциация стилей жизни, прежде всего, в широких средних слоях представляет собой квази "естественное", эволюционное следствие общества благосостояния. "Следствие" при этом понимается не как конечная точка исторического развития, а как изменяемая далее современная форма.

Наблюдаемые в "молодой" России тенденции детрадиционализации и лишь маргинально проявляющиеся тенденции индивидуализации, кажется, в значительной степени связаны с "вестернизацией" практик и габитуса. Это означает вместе с тем, что, опираясь на установленное Зиммелем [51; 52] отношение "новшество - мода - потребление - эстетика", используются, прежде всего, западные потребительские и социокультурные практики в смысле типичных для больших групп схемы имитации. Они используются фактически без овладения стоящими за ними на Западе ценностными и нормативными образцами: имитируется, таким образом, скорее (модная) "видимость", а не (интернализованное) "бытие". Напротив, применение типично западных черт стиля жизни указывает на другую мотивацию в России. Мотивационная ситуация образуется сильно поляризованным дефицитным обществом и, по-видимому, приравнивает "желание быть такими", как западное население (горизонтальное неравенство), к "желанию иметь столько же" (вертикальное неравенство). Статус, обеспеченный "вестернизированными" привилегиями", может быть достигнут в значительной мере посредством величины дохода и демонстративно выставлен в качестве таким способом достигнутого потребления. Здесь подходит метафора "демонстративного потребления" [55, s. 79] в ее первоначальном определении, ориентированном на статус/престиж.

В заключение предлагается следующая гипотеза. Статус в России можно истолковать открыто как и прежде традиционно через власть и социокультурные ценностные и нормативные образцы как "классические" критерии неравенства незападного покроя. Степень ориентации на "вестернизацию" может выступать в качестве "нового" критерия неравенства для позиционирования в социальной структуре и в качестве инструмента растущего "размывания" закрытого общества.

Представленные доводы в пользу существенных различий в современной социальной организации западного и российского социальных устройств, ожидают репрезентативных эмпирических данных.25 Мы надеемся, что всероссийская перепись населения 1999 г. предоставит надежные данные.