Через неделю после успения няня Арина с внучкой Феней поздно вечером сидела на крылечке новоселовского дома Усовых. Староста Клим и кое-кто из стариков и молодых парней мелкопоместной деревушки сидели тут же, на ступеньках. Убирая свой и господский хлеб, крестьяне замешкались и, ввиду противоречивых слухов, не решались уходить вслед за другими. Сидя здесь, они толковали, что вести идут нехорошие, что битвы, по молве, происходят где-то уже недалеко и как бы враги вскорости не нагрянули и в Новоселовку. Кто-то, проезжавший в тот день из окрестностей Вязьмы, сообщил, что там недавно уже слышали громкую, хотя еще отдаленную пушечную пальбу.
- Ведь вот барина старого нет, он за Волгой. Что делать? - толковали крестьяне. - Приказу от начальства уходить тоже нету; как тут беречь господское и свое добро?
- Да и куда и с чем уходить? - сказал кто-то. - Татариновцы двинулись, а их свои же в лесу, за Можайском, и ограбили.
- Надо ждать, ох, господи, - объявил Клим, - без начальства и уряда не будет; объявятся, подождем.
В тот день Арина что поценнее перенесла в амбары и в кладовые. Часть вещей, которых она пока не успела спрятать, лежала у ближней кладовой, на траве. Давно стемнело. Месяц еще не всходил.
- А что, бабушка Ефимовна, скажу я тебе слово! - прокашливаясь, отозвался с нижней ступеньки подвижной и еще не старый, хотя совершенно лысый мужичонка Корней, ходивший по оброку не только в Москву, но и в Казань и даже в Петербург. - Не обидитесь?
- Говори, коли не глупо и к месту, - с достоинствам ответила Арина.
- Слыхать, бабушка, - начал Корней, - быдто Бонапарт так только Бонапартом прозывается, а что он - потайной сын покойной царицы Екатерины; ему матерью было отказано полцарства, и он это пришел ныне судить за своего брата Павла, царевого отца.
- Толкуй, дурачина, пока не урезали языка, - притворно зевнув, возразил староста Клим. - Статочное ли дело? Эка брешут, собачьи сыны!
- Право слова, дяденька... и быдто того Бонапарта бояре, до случного часа, прятали, держали в чужих землях, а ноне и выпустили... он всему свету и объявился... идет за брата судить.
- Эй, не ври! - важно поглаживая бороду и взглянув на Арину, сурово перебил Клим. - Кругом такая смута, врага ждут, а они...
- На что же его выпустили? - с некоторою тревогой спросила Ефимовна.
- Отдай, мол, мою половину царства, - продолжал рассказчик, - а тебе будет другая; и я, мол, в своей освобожу мужиков... отдам им всю землю и все как есть вотчины... и быдто станем мы не царскими слугами, а Бонапартовыми... вот убей, толкуют!
- Ну, влепят тебе, Корнюшка, исправник, как наедет, и я скажу! - произнесла, вставая и оправляя на себе платок, Арина. - Вот так-то, прослышав, наспеет невзначай, да и гаркнет: “А где тут Бонапартовы подданные? Давай их сюда!” Ну, тебя первого под ответ и возьмет. Мужики, почесываясь, замолчали. Слышались только вздохи да движение на ступенях стоптанных лаптей.
- А постой, дяденька, постой, - отозвался кто-то, - из-за мельницы, - бабушка быдто колеса... чуть не на лесорах... Все замерли, вглядываясь в темноту. Стали действительно слышны звуки колес, медленно подъезжавших к двору.
- Феня, свечку! - крикнула Арина, бросаясь в дом. - Клим Потапыч, отворяй ворота... так и есть, наш исправник... Не то телега, не то, кажись, его бричка...
Когда Ефимовна и Феня со свечами снова явились на пороге, у крыльца стояла сильно запыленная крытая телега. Мужики, в почтительном молчании, без шапок, окружали кого-то бледного, неподвижно лежавшего на соломе, в телеге. Клим, жалобно всхлипывая, целовал чью-то исхудалую руку, упавшую с соломы. Арина поднесла свечу к лицу подъехавшего и, ахнув, чуть не упала.
- Митенька, родной ты мой! - вскрикнула она, глядя на лежавшего в телеге.
- Узнала, голубушка, - раздался чуть слышный, детски кроткий голос, - ну, вот и довезли... Слава богу, дома! А уж я просил, боялся, не доеду... Воды бы, чайку!.. Жажда томит...
В телеге был раненый Митя Усов. Мужики, пошептавшись с Климом, бережно внесли его в комнаты. Более же всех суетился и старался, неся молодого барина, говоривший о Бонапарте лысый Корней.
- Так это - Митрий Миколаич? Бедный! Ну, точно с креста снятый! - говорил он, выйдя в девичью и утирая слезы.
- Мы двух везли, - толковал здесь Климу фельдшер, умываясь, - подполковника тоже, князя Тенишева; сперва ехали в князевой коляске...
- Где же князь-то? - спросил Клим.
- Сложили в Гжатске, помер... ваш про то и не знает, думает, что того велено сдать в госпиталь... коляска же обломалась, насилу нанял мужичка довезти.
- А наш ангел будет ли жив? - несмело спросила Ефимовна. - Молодой такой, красавчик, мой выходимец! Вот нежданное горе, вот беда! И за что погубили дите?
- Будет жив, - ответил фельдшер, как-то смущенно глянув в сторону красными от бессонницы и пыли глазами. - Рана тяжела, ну да господь поможет... добраться бы только до Москвы: там больницы, лекаря.
Арина, глянув на образ, перекрестилась, крикнула еще кое-кого из дворовых баб и с засученными рукавами принялась за дело. Комнаты были освещены. На столе в зале запыхтел самовар. Наумовна достала из кладовой и взбила на кровати покойной барыни пуховик и гору подушек, велела внести кровать в гостиную, накрыла постель белою простыней и тонким марселевым одеялом, освежила комнату и покурила в ней смолкой. Сюда она, с помощницами, перенесла и уложила Митю. Фельдшер обмыл его страшную, зияющую рану, сделал перевязку и надел на больного чистое, вынутое няней, и пахнувшее калуфером и мятой белье. Митя все время, пока готовили ему комнату и делали перевязку, был в лихорадочном полузабытьи и слегка бредил. Но когда он выпил стакан горячего, душистого чаю и жадно потребовал другой с “кисленьким” и когда раскрасневшаяся седая и полная Ефимовна принесла и подала ему к чаю его любимого барбарисового варенья, глаза Мити засветились улыбкой бесконечного блаженства. Он дал знак рукой, чтоб остальные, кроме няни, вышли.
- Голубушка моя, нянечка! - произнес он, хватая и целуя ее загорелую, черствую руку. - Смолка, калуфер... и барбарис!.. Я опять в родном гнезде... Боже! как я боялся и как счастлив... удостоился! Теперь буду жить, непременно буду... Где он? Где, скажи, Вася Перовский?
- Известно где: в походе, родимый, там же, где был и ты, - ответила, вглядываясь в своего питомца, Арина, - как уехал с тобой, два месяца о вас слуху не было, спаси вас матерь божия!
- Два месяца! - удивленно воскликнул Митя. - Кажется, было вчера. Он закрыл глаза и помолчал. - Еще, няня, чайку... Вот, думали мы с Перовским, поживем здесь осенью, - произнес Митя, окидывая глазами окружающее. - Ах, это кровать мамы!.. Хорошо ты придумала, нянечка... Где батюшка? Уж, видно, не видаться мне с ним... Где Ильюша и что Аврора Валерьяновна, невеста Перовского?
- Батюшка в Саратовской губернии, у родных, а Илья Борисович, слышно, в Москве. Из Любанова же сказали, что он эти дни собирался туда - распорядиться тамошним добром. Ведь тамотка какая усадьба - дворец, а всякого устройства, припасов и вещей сколько! Да слышно, что и барышня Аврора Валерьяновна собиралась с ним туда же. А Ксения Валерьяновна с дитей в Паншине.
- Ах, няня, голубушка, пошли, - заговорил Митя, - в ночь сегодня... недалеко ведь; повидать бы... Видишь ли, отца нету, я попросил бы у нее благословения... Ведь это помогает... она же такая богомольная, добрая... а я, няня, надо тебе сказать... то есть признаться... ведь еще ранее Перовского ее так полюбил...
- Что ты, что ты, голубчик! Господь тебя спаси! вот дела! - воскликнула, крестясь, Арина. - А в Любаново, отчего ж, можно послать, с охотой... Арина, отирая слезы, вышла. Послали за сыном ключницы, Фролкой. Тот вскочил на водовозку.
- Да смотри, пучеглазый, на овраги-то, - наставлял его Корней, - барский ведь конь, а темень какая.
Митя, напившись чаю, тихо и сладко заснул. Ефимовна погасила свечу и при свете лампадки, не смыкая глаз, просидела у его изголовья всю ночь. Перед рассветом раненый стал метаться.
- Что тебе, Митенька? воды? неловко лежать?
- На батарею!.. Целься прямо... идут! - говорил Митя в бреду. - Вон, с конскими хвостами на касках...
Няня перекрестила его и тронула за голову и руки. Больной был в сильном жару. После боя и выстрелов ему пригрезился весенний вечер в поле. Он с Авророй мчался куда-то на лихом аргамаке и все стремился ее обнять. Она ускользала. Он шептал: “Аврора, Аврора, это я, посмотри!” Ефимовна, видя метание больного, разбудила фельдшера, спавшего на стульях за дверью.
- Что с ним? - спросила она шепотом, глядя на осунувшиеся, покрытые багровыми пятнами щеки Мити. Фельдшер, подойдя к больному на цыпочках, посмотрел на него и молча махнул рукой, как бы говоря: “Ничего, оставьте его; все идет как следует; я тут останусь и досмотрю”. Успокоенная Ефимовна перекрестила Митю и вышла. Близился рассвет. Фролка возвратился из Любанова. Илью Борисовича и барышню Аврору Валерьяновну там ждали на другой день к вечеру. Арина решилась обрадовать этим Митю, когда наступит утро. “Пусть спит, сердечный, во сне полегчает , даст бог! - думала она. - Напьется опять утром чаю, покушает, а там подъедут и из Любанова”. Натоптавшись с вечера и ночью в кладовых, в погребе и в амбаре, Ефимовна прикорнула где-то в сенях и уснула. На заре она вошла в дом. В комнатах было тихо. Старуху удивило, что фельдшер, вопреки его словам, находился не в спальне при больном, а в девичьей. В окно брезжил рассвет. Приготовленные к перевязке бинты и корпия лежали здесь нетронутыми. Фельдшер, боком прислонясь к окну, как бы что-то рассматривал в посветлевшем дворе. “Вот странно! - тревожно подумала Арина, заметив, что плечи фельдшера вздрагивали. - Не то он плачет, не то... неужто спозаранку выпил?” Она даже покосилась на шкаф с бутылками настоек и наливок: дверки шкафа были заперты. Няня, в раздумье, направилась в комнату Мити.
- Не ходите! - как-то странно шепнул сзади ее фельдшер. - Или нет, все равно, идите...
Арина с необъяснимым страхом вошла в гостиную. Митя тихо лежал здесь, закинув руку за красивую в светло-русых кудрях голову. Его странно заострившееся миловидное лицо, с чуть видными усиками и пробивающеюся бородкой, точно улыбалось, а полуоткрытые голубые глаза пристально и строго глядели куда-то далеко-далеко, где, очевидно, было столько нездешнего, чуждого людям счастья.
Главная