Себастьяни спустился с седла, велел принять лошадь Перовского и предложил ему подождать, пока он снесется с Мюратом. Базиль вошел в пустую и едва освещенную с надворья избу. За окнами слышался говор, шум. Подъезжали и отъезжали верховые. Какой-то высокий, с конским хвостом на каске, француз сунулся было в избу, торопливо ища на ее полках и в шкафу, очевидно, чего-либо съестного, и с ругательством удалился. Через полчаса в избу вошел Себастьяни.
- Неаполитанский король занят, - сказал он, - ранее утра он не может вас принять. Переночуйте здесь...
- Не могу, - ответил, теряя терпение, Базиль, - меня ждут; я сюда привез приказания высшего начальства и обязан немедленно возвратиться с отчетом... Не задерживайте меня...
- Понимаю вас... Только ночью, в такой темноте и при неясности нашего обоюдного положения, вряд ли вы безопасно попадете к своим.
- Но разве я - пленный? - спросил, поборая досаду, Базиль, - Вы, генерал, лучше других можете решить; вы видели, что я был прислан к начальнику прошедшей здесь бригады.
- Полноте, молодой человек, успокойтесь! - улыбнулся Себастьяни, садясь на скамью за стол, - даю вам честное слово старого служаки, что рано утром вы увидите короля Мюрата и вслед за тем вас бережно проведут на ваши аванпосты. А теперь закусим и отдохнем; мы все, не правда ли, наморились, надо в том сознаться...
Вошедший адъютант внес и развязал покрытый пылью кожаный чехол со съестным и флягою вина. Не евшему с утра Перовскому предложили белого хлеба, ломоть сыру и стакан сотерна.
- Москва пуста, Москва оставлена жителями, - произнес, закусывая, Себастьяни, - знаете ли вы это?
- Иначе и быть не могло, - отвечал Базиль.
- Но наш император завтра входит в ваш Кремль, поселяется во дворце царей... Этого вы не ждали?
- Наша армия не разбита, цела...
- О, если бы ваш государь протянул нам руку! Он и Наполеон стали бы владетелями мира. Мы доказали бы коварной Англии, пошли бы на Индию... Впрочем, пора спать, - прибавил Себастьяни, видя, что Базиль не дотрагивается до еды и ему не отвечает. Перовского провели через сени в другую комнату, уже наполненную лежавшими вповалку штабными и ординарцами. Он разостлал свою шинель и, подсунув под голову шляпу, не снимая шпаги, лег в углу. При свете факелов, еще горевших на дворе, он увидел в избе, у окна, молодого французского офицера замечательной красоты. Черноволосый и бледный, с подвязанною рукою и с головой, обмотанною окровавленным платком, этот офицер сидел, согнувшись, на скамье и разговаривал с кем-то в разбитое окно. Он не заметил, как в потемках вошел и лег Базиль.
- Мне, представьте, однажды удалось видеть его в красной с золотом бархатной тоге консула! - говорил по-французски, но с иностранным акцентом голос за окном. - Как он был хорош! Здесь он, разумеется, явится в небывалом ореоле, в одеянии древних царей.
- Но увидим ли мы свою родину? - возразил тихим, упавшим голосом раненый офицер. - Отец мне пишет из Макона - налоги страшно растут, все давят; у сестры отняли последнюю корову, а у сестры шестеро детей...
- Великий человек, - продолжал голос за окном, - сказал недаром, что эта дикая страна увлечена роком. Вспомните мое слово, он здесь освободит рабов, возродит Польшу, устроит герцогства Смоленское, Виленское, Петербургское... Будут новые герцоги, вице-короли... Он раздаст здешние уделы генералам, а Польшу - своему брату Жерому.
- Ох, но вы - не генерал; ваши земляки храбры, не спорю, но армия Кутузова еще цела, а фортуна слепа, - ответил раненый, припадая от боли плечом к окну.
- Вы намекаете на случайности, - произнес голос за окном, - а забыли изречение нового Цезаря: “Le boulet, que me tuera, n'est pas encore fondu” (“Бомба, которая меня убьет, еще не отлита”). Великий человек должен жить и будеть жить долго, воюя по-рыцарски, за угнетенных... Ведь Рига уже взята, Макдональд, по слухам, в Петербурге... Не верите? Если же и этого будет мало, уже выпущено на миллионы фальшивых ассигнаций, найдут и выдвинут нового самозванца... народ и без того толкует, что жив и покойный царь Павел...
Раненый более не отвечал. В комнате стихло. Факелы за окном погасли. “Неужели все это правда? - думал в темноте Базиль. - Неужели просвещенный народ и этот гений, этот недавний мой кумир, пойдут на такие меры? Быть не может! Это выдумка, бред раздраженных бородинскою неудачею мечтателей и хвастунов”. Перовский долго не мог заснуть. Ему пришла было в голову мысль - незаметно, впотьмах, выйти из избы, достигнуть леса и бежать; он даже встал и начал пробираться через спавших в избе, но, расслышав вблизи оклики часовых, снова лег на шинель и крепко заснул. Загремел зоревой барабан. Все проснулись. Начинался рассвет тихого и теплого, чисто летнего дня. Себастьяни сдержал слово и с своим адъютантом послал Перовского к Мюрату.
Итальянский король провел ночь уже в Москве. Перовский и его проводник верхом направились в Замоскворечье, где, как им сказали, была квартира Мюрата. На Пятницкой, у церкви Климента, Базиль стал искать глазами и узнал дом, с зелеными ставнями и с вышкой, матери Квашнина. Возле этого дома толпились оборванные французские солдаты, таща из ворот мебель и разный хлам. В раскрытые окна виднелись потные и красные, в касках и расстегнутых мундирах, другие солдаты, расхаживавшие по комнатам и горланившие из окон тем, кто стоял на улице. “Неужели грабеж?.. Бедный Квашнин!” - подумал с изумлением Базиль, видя, как приземистый и малосильный, с кривыми ногами и орлиным носом, французский пехотинец, отмахиваясь от товарищей, с налитым кровью лицом тащил увесистый узел женского платья и белья, приговаривая: “Это для моей красавицы, это в Париж!” (“C'est а та belle, c'est pour Paris!”) Проехав далее, проводник Базиля узнал от встречного офицера, что штаб-квартира Мюрата не в Замоскворечье, а у Новых рядов, на Вшивой горке. Перовский и адъютант повернули назад и скоро подъехали к обширному двору золотопромышленника и заводчика Баташова. У въезда в ворота стояли конные часовые; в глубине двора, у парадного подъезда, был расположен почетный караул. На крыше двухъярусного дома развевался королевский, красный с зеленым, штандарт. В саду виднелись разбитые палатки, ружья в козлах и у кольев нерасседланные лошади, бродившие по траве и еще не уничтоженным цветникам. На площадке крыльца толпились генералы, чиновники и ординарцы. Все чего-то как бы ждали. У нижней ступени, в замаранном синем фраке, в белом жабо и со шляпой в руках, стоял, кланяясь и чуть не плача, седой толстяк.
- Что он там городит? (Q'est-ce qu'il chant, voyons?) - крикнул с досадой, не понимая его, дежурный генерал, к которому толстяк, размахивая руками, обращался с какою-то просьбой.
- Вот русский офицер, - поспешил указать генералу на Перовского подъехавший адъютант Себастьяни, - он прислан сюда к его величеству.
- А, тем лучше! - обратился генерал к Перовскому. - Не откажите объяснить, о чем просит этот старик.
Проситель оказался главным баташовским приказчиком и дворецким.
- Что вам угодно? - спросил его Базиль, не слезая с коня. - Говорите, я им переведу.
- Батюшка ты наш, кормилец православный! - вскрикнул, крестясь, обрадованный толстяк. - Вы тоже, значит, пленный, как и мы?
- Нет, не пленный, - покраснев, резко ответил Базиль. - Видите, я при шпаге, следовательно, на свободе... В чем дело?
- Да что, сударь, я - здешний дворецкий, Максим Соков... Налетели эти, нечистый их возьми, точно звери; тридцать одних генералов, с ихним этим королем, и у нас стали с вечера, - произнес дворецкий, утирая жирное лицо. - Видим - сила, ничего не поделаешь! Ну, приготовили мы им сытный ужин; все как есть пекарни и калачни обегали - белого хлеба нет, один черный, самому королю всего чвёртку белой сайки добыли у ребят. И озлились они на черный хлеб, и пошло... Всяк генерал, какой ни на есть, требует себе мягкой постели и особую опочивальню. А где их взять?
Максим с суровым упреком поглядел на французов.
- Король изволил откушать в гостиной и лег в господской спальне, - продолжал он, - прочих мы уложили в столовой, в зале и в угольной. И того мало: не хотят диванов и кушеток, подавай им барские перины и подушки, а наших холопских не хотят, швыряют... Всю ночь напролет горели свечи в люстрах и в кенкетах... нас же, сударь, верите ли, как кошек за хвост тягали туда и сюда... Убыток и разор! А нынче утром, доложу вашей чести, как этот генералитет и вся чиновная орава проснулись разом, - в доме, в музыкантском флигеле, в оранжереях и в людской, - один требует чаю, другой кричит, - закуски, водки, бургонского, шампанского... Так сбили с ног, хоть в воду! Базиль перевел жалобы дворецкого.
- Oui, du champagne! (Именно, шампанского!) - весело улыбнувшись, подтвердил один из штабных. - Но что же ему нужно?
- Баб тоже, ваше благородие, сильно обижали на кухне и в саду, - продолжал, еще более укоризненно поглядывая на французов, дворецкий. - те подняли крик. Сегодня же, смею доложить, - и вы им, сударь, это беспременно переведите, - их солдаты отняли у стряпух не токмо готовый, но даже недопеченный хлеб... Где это видано? А какой-то их офицер, фертик такой, чумазенький - о, я его узнаю! - пришел это с их конюхами, прямо отбил замок у каретника, запряг в господскую венскую коляску наших же серых рысаков и поехал в ней, не спросясь... Еще и вовсе, пожалуй, стянет... Им, озорникам, что?.. У иного всего добра - штопаный мундирчик да рваные панталошки, а с меня барин спросит... скажет: “Так-то ты, Соков, глядел?..”
Главная