И из квартир все это выплескивалось во двор. Совместно сажали деревья - они сейчас растут во дворе, выше крыши. Устраивали какие-то спортивные соревнования по бегу, прыжкам. И в то же время - воровали пищу на кухне ресторана, устраивали пиры тут же в подъездах, тайное становилось явным, попадало нам за это... Все было перемешано во дворе. Вечером с какими-то урками курили и играли в карты, тащили из ресторанной кухни здоровенного гуся, порой и вино, а наутро шли в школу, днем играли в Чапаева, громко произносили красивые революционные лозунги, потом опять был вечер... Я не знаю, если бы я в этом доме на Арбате жил взрослым человеком, не думаю, чтобы дом и двор играли бы какую-то роль. Это с детством связано: где играть - во дворе, кто лучшие в мире люди - те, кто рядом... Вот я рассказал вам про Алима, а у нас еще во дворе жил слесарь Паша, и у него была красивая молодая жена. Хотя я был мальчишкой, я понимал (или мне это передавалось от друзей), что она красавица. Такая изящная, стройная, сильная, насмешливая... Мы все на нее глаз клали, и она над нами иногда подтрунивала. Я позабыл, как ее зовут... Прошли годы. Я знал, что Паши нет в живых, говорили, что он погиб на войне. Лет пять назад я оказался вновь в своем дворе - финны снимали телефильм и попросили туда их привести. Мы начали съемку, я что-то им говорю и вдруг вижу: выходит из подъезда женщина, тучная, с толстыми больными ногами - и что-то такое знакомое в лице ее... Нюра! И я сразу вспоминаю ту молоденькую красавицу. Она меня не вспомнила, но мы все равно очень тепло с нею поговорили, долго вспоминали общее. У меня нет никакой идеализации прошлого, никакой И прошлой, старой Москвы, в частности. Но единственное, что у меня осталось из этого: город должен состоять из таких сообществ, как раньше. Двор - гениальное изобретение, и большая глупость, что сейчас дворов практически нет. Разве можно назвать двором полосу асфальта, которая приспособлена для рокеров, и не для общения? У нас были разные отношения ко двору и к улице, улица носила характер очень функциональный: на работу, в школу, в магазин, никакого праздного шатания. Улица не может и не должна заменять в сознании, в жизни ребенка уют родного двора.
Тут ведь с моим отношением к Арбату как улице еще одна важная вещь связана.
Арбат тогда, в 30-е годы, был прежде всего правительственной магистралью. Он проезжал по Арбату насквозь, пролетал из Кремля в Доро-гомилово, на "ближнюю дачу", как я рассказал в стихах. И каждый подъезд, каждая подворотня забиты были охраной. Под особым контролем находились окна, выходящие не во двор, а как раз на Арбат. Я это запомнил, хотя тогда был маленький, и все это как-то в моем сознании преломлялось. Но сейчас я об этом вспоминаю с отвращением.
Я не понимаю прорывающейся сегодня на страницы газет, в письмах откровенной тоски по прошлому, по тем временам. Люди смешивают два совершенно разных явления. Я, как и каждый человек, с удовольствием вспоминаю свое детство, свою юность, вспоминаю с нежностью себя - маленького, слабого, беззаветно доверчивого. Но стоит ли с тем же чувством вспоминать времена - грязные, жестокие, когда лжи и показухи было много? Я почти ничего не соображал, но помню, как однажды меня очень неприятно поразила показуха тех времен. На Зубовской площади, в клубе пищевиков, был организован "Джаз веселых поварят". И двое ребят из нашего двора как-то туда попали, в этот "Джаз веселых поварят"... - Одаренные, наверное, были?
- Какие одаренные! Там играли на пищалках, на гребешках с заправленными клочками папиросной бумаги... Им, видимо, понадобились "типажи" - вот они и взяли этих ребят. И вот, с одной стороны, двое ребят из очень бедных, голодных семей - и с другой стороны, эти маленькие советские повара, в белых колпачках, в красных галстуках, поют: "Эх, хорошо в стране советской жить! Эх, хорошо...". А после концерта приходят домой, где страшно пьют, матерятся... И я сижу в зале и вижу, что вот эти, с которыми я живу во дворе, сам с ними курю, хулиганю (правда, в меру), и я знаю, что у них творится дома, - вот они, эти самые, в красных галстуках... Мне тогда запомнился этот контраст, очень неприятное было ощущение...
- Но все это как-то вас подготовило к тем тяжелым, драматическим обстоятельствам, которые потом были в вашей жизни, - к аресту родителей, к войне, к учительству в деревне под Калугой? Ведь и на войне, и там, в деревне, вы общались с иными, чем вы, людьми, и не был ли ваш двор школой демократизма?
- Вы знаете, моя беда (а я думаю, всего поколения), что мы были очень романтично настроены. И война застала нас врасплох...
- То есть вы не были готовы ко всему этому - к жизни? - Нет. Нет... Я был готов к чему - "Если завтра война, если завтра в поход", ура, готов ко всему, что угодно, пожалуйста!.. Пошел я на войну азартно. И через пять дней все это сошло. Закваска некрепкой оказалась. Увидел кровь, грязь, вшей, узнал, что такое недоедание, недосыпание... Стало гадко, страшно. Не было подготовки - никакой... Лозунгами все подменялось. Энтузиазм - хорошая вещь, если надо во дворе деревья сажать. А сажали-то не только деревья... То есть какая-то работа проводилась, парады физкультурников, маршировали спортивные люди, внедрялся культ мускулов, культ силы. А есть ведь еще и душа. Твоя личная жизнь, воля, право выбрать, как поступить...
И я не знаю, разумно ли в таком возрасте относиться к тем временам так, будто не минуло полвека. Увы, это говорит лишь о каком-то смещении, сломе в душе, об отсутствии опыта души, который все-таки должен накапливаться вместе с жизненным опытом. И сегодня, в наши времена, попросту опасно видеть теми же наивными, детскими, восторженными очами Москву, Арбат и то, как
Он там сидит, изогнутый в дугу,
и глину разминает на кругу,
и проволочку тянет для основы.
Он лепит, обстоятелен и тих,
меня, надежды, сверстников моих,
Отечество... И мы на все готовы!
Я думаю сегодня, что готовность "всегда и на все" налагает очень большую ответственность на людей. И непонимание того, что такая готовность должна быть все-таки не нормой, а редким исключением из правил, - это непонимание чревато психологией раба. И взрослому такая ломка дорогой ценой дается, а уж ребенку... - А кто мог устоять?
- Ну, кто мог устоять... К примеру, мой товарищ Владик Ермаков, с которым я познакомился позже, после потери родителей. Что нас свело, я даже не понимаю, но, думаю, тут судьба распорядилась: мне нужен был сильный друг, человек умнее, мудрее меня. Владик всегда жил своей жизнью, у него были свои товарищи, свои книги, свой круг интересов, во двор он никогда не выходил, читал Хемингуэя, о котором я понятия не имел. Он просто презирал двор. И тогда же я стал как-то остывать ко двору. Хотя и совмещал эту мою большую дружбу с законами двора. Но тут тоже все было на роду написано. Незадолго до войны нам стало жить совсем туго - мне, брату и бабушке, и я подался в Тбилиси, к тетке. Потом началась война, и я ушел на фронт. И на Арбате вновь очутился пятнадцать лет спустя... - И это была уже другая улица? - Нет, это была все та же улица. - Почему?
- Не знаю. Но это была такая же улица. Внешним обликом, духом своим, отношениями между людьми. Арбатца можно было угадать по произношению, по манере говорить. Какие-то типично арбатские интонации, словечки. У этой улицы был свой ритм. Был облик толпы - хотя толпой это не назовешь. Люди шли по своим делам, и не чувствовалось ни суеты, ни праздности. Были в этом потоке и приезжие, но они с их заботами не бросались в глаза, не вызывали раздражения, как теперь, когда в центре уже москвичи теряются в их толпе. Наверное, и в старой планировке были какие-то биологические законы, потому что Арбат оставался Арбатом до той поры, пока не прорубили проспект. Его прорубили - и Арбат сразу выдохся и закис...
- Булат Шалвович, понятно, что вопрос дерзкий - и все-таки: что вы думаете о сегодняшнем Арбате? - Арбата больше нет.
Я неохотно приезжал на Арбат и в годы после разрушения приарбатских переулков, строительства проспекта. А в нынешнюю пору, после реализации проекта превращения Арбата в пешеходную зону, после всего этого декорирования, "офонарения", я вообще туда ни разу не приходил. Боюсь. Боюсь. Беда не в утрате фрагментов архитектуры, не в фальшивости раскрашенных в яркие цвета фасадов, традиции жизни на виду, в невольном контакте, вот какая беда.
Меня огорчают статьи о "Детях Арбата" Анатолия Рыбакова, в которых Саша Панкратов и другие герои обвиняются в отрыве от народа, от трагедии крестьянства, к примеру... Это глупость. Во-первых, Арбат - народная, демократичная улица. Рыбаков очень точно все это показал. Все персонажи - могу как старый арбатец поручиться - узнаваемы, типичны. Потом, арбатское население лишь на очень малую часть состояло из жителей привилегированных, вроде работников пищевого наркомата, о которых я упоминал, да и они, как видим, разделили горькую судьбу народа. Думаю, первопричина критики все та же: Рыбаков написал книгу о том, что принудительная готовность всех ко всему ни к чему доброму не ведет. И показал людей, которые и тогда оставались свободны, оставались сами собой. Наверное, критиков устроил бы не такой Сталин, каким показал его Рыбаков, а проезжающий на черной машине, с ветерком, сопровождаемый на всем пути через Арбат охраной, готовой стрелять в любого, кто высунет голову из окна... Это книга о трагических чертах моего поколения, о том, какой ценою оплачено позднее наше прозрение...
Что мне сказать? На все готов я был.
Мой страшный век меня почти добил.
Но речь не обо мне - она о сыне.
И этот век не менее жесток,
а между тем насмешлив мой сынок:
его не облапошишь на мякине.
Еще он, правда, тоже хил и слаб,
но он страдалец, а не гордый раб,
небезопасен и небезоружен...
А глина ведь не вечный матерьял,
и то, что я когда-то потерял,
он в воздухе арбатском обнаружил.
Истребление Арбата шло несколько десятилетий: исчезли вначале отдельные люди - так называемые щепки, летящие при рубке леса; потом вышел уникальный воздух Арбата (подобное происходило и в других районах Москвы, и в других городах); потом дошли руки до материальной оболочки, внешнего вида. Но любопытно - фасады перекрашены, а дворы, говорят, остались все те же. Может быть, я еще и поэтому боюсь сегодня прийти во двор дома N 43...
Один из авторов проекта мне сказал: а вот жители Бирюлева приезжают сюда побродить, отдохнуть - им нравится. Я ответил: вот и построили бы такую улицу в Бирюлеве. Ничего не хочу опять-таки сказать плохого о Бирюлеве (может, и стоило бы), не хочу приукрасить тот, довоенный, Арбат, хочу сказать одно: дом, двор, улица должны быть такими, чтобы хотелось прожить целый век, от рождения и до конца. Арбата нет - и больше не будет.
Грустнее, что нет былого соседского, "соборного" начала. Я вроде давно махнул рукой на то, что произошло. Но, мне кажется, мы скоро почувствуем потребность в соседстве. В желании вечером выйти во двор, посидеть под деревом, посаженным твоим отцом. Мы уже сегодня чувствуем это. Во что это выльется? Бог весть...