Иногда невежество Искрины меня поражает. Вся докоммунистическая история кажется ей клубком каких-то странных событий, происшедших чуть ли не в одно и то же время. Я к этому уже настолько привык, что даже не удивился, когда она меня спросила, был ли я лично знаком с Пушкиным. Я объяснил, что никак не мог быть с ним знаком, потому что родился через сто с лишним лет после его смерти и совсем в другую эпоху. Она была очень удивлена, узнав, что Пушкин жил еще при царской власти.
- А в каком он был чине? Я сказал, что он был в чине камер-юнкера, по теперешним понятиям что-то вроде младшего лейтенанта.
- Всего-то? - удивилась она. - А зачем же его печатали?
- Его печатали, потому что он был великий поэт.
Она меня стала уверять, что этого не может быть, великими бывают только генералы, но никак не младшие лейтенанты.
- Да? - переспросил я обиженно.
- А как же я?
- Ну, с тобой вообще пока что не ясно. Вот книгу твою издадут и тогда сразу повысят. А он так в малом чине и умер?
- Ну да, - сказал я. - Но в те времена писателей судили не по чину, а по степени дарования.
- А кто определял степень дарования? - спросила она.
Я сказал, что определяли читатели. Она этого не поняла и спросила, каким образом определяли.
- Очень просто определяли. Читали стихи и говорили: Во здорово! Во дает! Ай да Пушкин! Ай да сукин сын! А если чего не нравилось, говорили: чушь собачья, бред сивой кобылы. Вот так, в общем, определяли.
Она этого тоже не поняла и попросила рассказать, о чем примерно писал этот Пушкин. Я сказал, что он писал о самых разных вещах и, например, о любви.
- О любви к царю? - Это с ним тоже случалось, - сказал я. - Но еще он писал о любви к женщине. Например, вот это:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты...
Она слушала, закрыв руками лицо, долго молчала, когда я кончил. А потом спросила, волнуясь, кому эти стихи посвящены.
- Если тебя интересует имя, сказал я, ее звали Анна Петровна Керн.
- А она была в каком чине?
- Что за чушь! рассердился я. - Ни в каком чине она не была. Она была просто женщина без чинов.
- Ну как же, заволновалась Искрина еще больше. - Ведь он ее называет гением.
- Ну да, он называет ее гением чистой красоты.
- Вот именно гением. Но он же не мог назвать гением кого попало.
- Тьфу ты! - я начал терять терпение. - Что значит "кого попало"? Он и не называл кого попало. Он так назвал единственную в мире женщину.
- Ну вот видишь! Значит она была все же единственная в мире. Да к тому же еще называлась гением. Значит, она была кем-то вроде Гениалиссимуса.
- О Господи! - застонал я в отчаянии. Да причем же тут ваш Гениалиссимус? Да она была гораздо выше! Она была богиня. А ваш Гениалиссимус... Я запнулся, встретившись с ее взглядом.
Она смотрела на меня с ужасом.
- Извини, - поспешил я поправиться. - Я ничего плохого о Гениалиссимусе сказать не хотел. Я понимаю, что он великий политический деятель, друг человечества, преобразователь природы и вообще разносторонний гений, но Пушкин был по сегодняшним меркам человек недоразвитый, и для него гением была Анна Керн.
- Ну да, конечно, - сказала она, теребя на груди медальон. - Конечно, если он жил так давно, он мог многого не знать. Но мне показалось... ты меня извини... что ты с ним как будто в чем-то согласен.
- Ну да, - сказал я. - В чем-то я с ним, безусловно, согласен. Будучи гоже в некотором смысле человеком отживших понятий, я думаю иногда, что на самом деле человек рожден не только для того, чтобы перевыполнять производственные задания, потреблять первичный продукт и сдавать вторичный, но ему также присуща тяга к чему-то такому совершенно бесполезному, как, например, любовь, красота, вдохновение и... А впрочем, что я тебе говорю? Ты что, сама об этом никогда не слышала? Неужели у вас во всем Москорепе нет ни одного такою сумасшедшего, который писал бы что-нибудь в рифму про свои чувства?
- В Москорепе нет. У нас всех, кто нам не нужен, выслали в Первое Кольцо, и там такие люди, я слышала, еще есть. А здесь нет.
- А, ну да, сказал я. - Я же совсем забыл. У вас нет пенсионеров, инвалидов, воров, собак, кошек, поэтов, сумасшедших...
- А тебе это не нравится? - спросила она, по-прежнему играя медальоном.
Я хотел ей ответить, но медальон сбил меня с толку. Я вспомнил, как прошлый раз мой случайный вопрос о назначении этого весьма невинного на вид украшения привел ее в замешательство. Теперь я вдруг совершенно отчетливо понял, что эту дешевую безделушку она носит не просто как украшение, она ей нужна для чего-то еще. А для чего, тут даже и гадать было нечего, и только такой ни из чего не извлекающий урока лопух, как я, мог не догадаться с первого раза. Но теперь я отчетливо понял, что это вовсе не безделушка, а микрофон.
- Ну что же ты замолчал? - сказала она. - Ты говори, говори, у тебя это так здорово получается.
- Да? Здорово? - повторил я почти механически. - А что именно я говорил?
- Ты говорил про поэтов, про любовь.
- Ах да, - сказал я растерянно, - да, что-то такое я говорил. Но ты должна все же учесть, что я человек очень отсталый. Я жил в прошлом веке при социализме и даже при капитализме, я мало изучал передовые учения, и вообще знаешь, мне уже сто лет, склероз, маразм и всякие такие вещи, а к тому же и в молодости некоторые люди считали меня дураком.
- Нет! - возразила она решительно. - Ты не дурак. Ты очень умный. Ты говоришь такие вещи, которых я раньше никогда не слышала ни от кого.
Я вспомнил: когда-то один человек в сером костюме сказал мне во время допроса: "Будь вы дураком, мы бы вам все простили. Но вы не дурак и хорошо понимаете, что именно содержится в ваших писаниях". Но он был не прав, потому что на самом- то деле я был дурак. Если бы я был умный, я бы выдавал себя за дурака. Но я был дурак и потому выдавал себя за умного. Однако за шестьдесят с лишним лет, прошедших с тех пор, я все-таки поумнел. И я самым решительным образом стал уверять Искрину в своей глупости и отсталости. Чем она, как показалось мне, была обескуражена.
Главная