Вернулся я из эвакуации. Было тогда гораздо труднее, чем сейчас, поскольку сейчас, на мой взгляд, никакого голода нет. И ходить не в чем было. Дедушки уже не было, но была бабушка - они все единым целым были, и те родственники, которые от них отпочковались, мои дяди, тети, одна из них сейчас здесь, относились ко мне, как к своим детям. В общем, ходить надо было в чем-то и в школу тоже. У дедушки был, как сейчас помню, 39-й размер обуви. У меня к тому времени где-то 37,5. И остались от дедушки ботинки, такие большие, старые, черные, вверху помимо дырочек, в которые шнурки засовывать, еще были скрепочки, за которые надо закручивать. Мне эти ботинки преподнесены были. А был еще у меня дядя, который на всю жизнь меня пристрастил к спорту, и так я любил в футбол играть, что эти дедушкины ботинки, единственные в моей жизни в ту пору, вошли в такой диссонанс с моими желаниями, с тем, что хотели отдельно от меня делать мои ноги, что это было ужасно. В общем, в этих ботинках я ни разу по мячу не ударил и внутренне как-то так к ним относился, как ни к чему на себе больше... Третье. Книг много было в этой комнате. Вот как я смотрю до потолка, так и было по всем стенам. А тогда потолки были значительно выше, чем сейчас. Впрочем, в нашей квартире в других комнатах тоже было много. И много-много всяких словарей. Пытались тогда меня учить, как во всяком хорошем семействе, французскому. Благодаря этому желанию моих родителей, а может и не только родителей, до сих пор я еще картавлю, потому что считаю, что это очень здорово для прононса, для изучения французского языка. Так меня к логопеду и не отвели... Но, как я в словари эти окунулся, еще не понимая ничего тогда, так и до сих пор любое свое сомнение, уже давно дедушки нет, я, знаете, как зубы чистят по утрам, я почти так же, если что-то меня мучит в голову пришедшее словесное, языковое, я тут же к какому-нибудь словарю. Мне досталась по наследству Малая советская энциклопедия, первое издание, и огромное количество словарей, которые разветвились после смерти дедушки по разным, скажем, сторонам, архивам и прочим делам... Ничему он меня никогда сам не учил. Знаете, все мы говорим плохо, слабо, наверное, бедно. В общем, словари - хорошее дело... Чуть позже в комнате, где дедушка жил и работал, стала жить бабушка, а потом и бабушки не стало. А потом судьба так повела, что в этой комнате я жил со своим многочисленным семейством. И если я берег когда-то ботинки, то все вещи, которые остались от дедушки - и стол письменный, и то, что на том столе стояло, и кресло, уже шатающееся немножко, очень уютное и можно руки было положить, когда о чем-то думаешь... Еще там было такое кресло, как его называли, самолет, что ли, с крыльями такими - развалиться там можно было... Ну, в общем, это все для меня было как бы музеем, даже не музеем, а чем-то большим, такое у меня отношение... Дедушку всегда хорошие люди окружали. Какой он филолог, пусть скажут филологи, но какие они разные и живые, эти люди были. Одного я помню до сих пор. Такая у него рыжая большая борода. Однажды он со мной играл около дедушкиного кабинета, потому что комната родителей была напротив по коридору, он говорил: "Хочешь, я тебе подарю лису?" Взял и подарил мне хвост лисы. Мне было тогда пять лет, эту лису мне мама пришила сзади, и я с ней долго скакал по коридорам. Это говорит о том, какая там живая атмосфера была. А тот человек с лисой был Александр Александрович Реформатский, он был охотником, помимо многих-многих его увлечений... Я себе позволю сказать, поскольку здесь камерная обстановка, говоря о комнате, о вещах, о том доме, в Сивцевом Вражке, в котором мне повезло родиться, говоря о тех людях, которые меня окружали, что, даже физически уйдя со света, они все равно во мне остаются и, думаю, во многих из нас... Хотя я и родился в филологической семье, но поначалу ненавидя стихи, в четырнадцать лет взял и начал их писать. Я себе позволю, если вы разрешите, прочитать непрофессиональные стихи внука Дмитрия Николаевича Ушакова, попавшего жить в его комнату.
Вот за этим столом, в этой комнате самой
Он работал и жил - и ученый и дед.
И ложились слова на бумагу упрямо,
И за этим окном занимался рассвет.
Я в то время был мал, только дело не в этом.
Помню, словно все было недавно, вчера.
Поздний час. Тишина. Озаряемый светом,
Над столом он склонился. И так - до утра.
Карандаш по бумаге стремится охотно,
Чуть мерцая, дымит папироска в руке
В час мечты и дерзанья, и великой заботы
О российской культуре, родном языке.
Помню споры ночные с друзьями по думам.
Через щелку в двери тонкий целится свет.
Там за дверью накурено и очень шумно,
И для тех, кто за дверью, времени нет.
Помню руки его. Мне на плечи, бывало,
Он клал, если чувствовал: что-то не так.
Как потом этих рук мне недоставало,
Ведь любую беду они превращали в пустяк...
Да, за этим столом, в этой комнате самой
Он работал и жил - и ученый и дед.
И ложились слова на бумагу упрямо,
И за этим окном занимался рассвет.
Знаю: жизнь наша с вечностью спорить не может.
Год за годом бежит. Вот и снег в волосах.
Заслужу ли, чтоб внук мой когда-нибудь тоже
В благодарность стихи обо мне написал.
(Аплодисменты.)
Л. А. ОЗЕРОВ: Я не знаю, какая дальше программа. Вот Наталья Дмитриевна пока воздерживается, но, может, мы все-таки ее уговорим. Кто еще склонен был сегодня выступить? Пожалуйста, Федор Дмитриевич, пожалуйста.
Главная