В свободном от коек месте мы хором пели песни, девочки танцевали, читали стихи. Раненые плакали, Петьке Козлову раненый сунул в карман кусок сахара. Павлин Павлович заметил, возвратил сахар бойцу, а Петьке потом надрал ухо.
В народе все больше ходили разговоры о возможном применении немцами отравляющих газов. Наша мама вечером увозила нас прятаться в метро. Мы спускались на станцию и получали деревянный щит, который несли в тоннель в сторону станции "Аэропорт". Этот щит мы клали на два рельса и на нем спали. Рано утром всех поднимали, мы брали свой щит, несли обратно на станцию "Сокол' и клали в ровные штабеля. Считалось, что самая безопасная станция метро "Белорусская", но до нее нам было трудно добраться, да и там собиралось много народу.
Ближе всех к Москве немецкие войска подошли со стороны Тушина. Прошел слух, что город будет взорван, а чтобы остановить немцев, пустят отравляющие газы. Население бросилось бежать. Наша мама положила нам в котомки немного еды, вложила бумажку с нашими именами и адресом и повела через всю Москву на Курский вокзал. Она хотела вывезти нас на родину отца в деревню под Орехово-Зуево. Нам навстречу бежали люди. Они из Москвы бежали в другую сторону. Вечером нам пришлось вернуться домой. Поезда везли только военных...
В один из ноябрьских дней, когда отца отпустили с работы на ночь домой, к нам в комнату поднялись трое вооруженных мужчин. Они молча перевернули все нехитрое наше имущество, раскидали книги, сняли со стены охотничье ружье "бердан" № 35678, приказали отцу одеваться. Ему было 33 года. - Знай, я ни в чем не виноват! - только и сказал отец. Его увели навсегда. Вожди в Кремле воевали на два фронта. Соседи не сомневались, что донос на отца написал Семен Глебович. Его из органов НКВД уволили, и он беспробудно пил. (Спустя пятьдесят лет я добился права ознакомиться с уголовным делом моего отца. В отличие от вождей большевиков отец мой ни в чем не признался, никого не оговорил, как ни старался опер из НКВД Ленинградского района. Отца вывезли в первую тюрьму Омска, где он погиб 5 марта 1942 года. Есть даже справка тюремного врача, констатировавшего смерть от острой формы туберкулеза. Краеведы из Омска пытаются найти место, где зарыли тело моего отца. Трудность состоит в том, что место захоронения было тогда чистым полем... Но что интересно, наши соседи не ошиблись: донос на отца написал Семен Глебович.)
Отцу предъявили обвинение в том, что он намеревался - ни больше, ни меньше! - взорвать метро, канал Москва - Волга и с радостью встретить войска Гитлера в Москве. Правда, никакой взрывчатки у него не было, а для указанных целей нужны тонны динамита, но для чекистов это обстоятельство значения не имело.
Кроме того, против отца чекисты вырвали клеветнические показания у Волковой Екатерины Васильевны, 1919 года рождения. Она работала рядовым бухгалтером в 1-м троллейбусном парке под началом отца. Он учил ее бухгалтерскому делу, вместо благодарности девица насочиняла всяких глупостей. Возможно, Екатерина Васильевна давно забыла о своем подлом поступке, о черном предательстве и теперь рассказывает внукам, как ветеран войны или труда, о том тяжелом времени, когда дети получали 240 граммов хлеба в сутки, как жили мы в неотапливаемых комнатах, без электричества, не имея возможности даже умыться. Возможно, ходит она по СОБЕСам, требуя повышенную пенсию или путевку в санаторий. Пусть она спокойно доживает на этом свете. Она сама наказала себя, ведь предательство еще никому не приносило счастья... (Совсем недавно я натолкнулся в одном секретном архиве на документы, из которых видно, что бывший начальник НКВД по Московской области М, Журавлев приказал ликвидировать лиц немецкой национальности и "антисоветски настроенных элементов" (АНЭ). Только в результате одной этой акции в Москве и области были арестованы тысячи ни в чем не повинных граждан, большинство из которых были расстреляны или погибли в тюрьмах и лагерях.)
Младшего брата отца Федора направили на фронт. Он с товарищем забежал к нам. Они выпили остатки нашего одеколона, что-то вытащили из противогазов, развели в воде и тоже выпили. Дядя Федор попрощался с нами так, словно мы больше не увидимся на этом свете. Но мы увиделись, потом... Взяли на фронт всех мужей материных сестер и младшего брата. Остался в живых только один...
Материны сестры и мать оказались на несколько дней в немецком плену. Во время боев их дома сгорели. Они приехали в нашу 10-метровую комнату. Пять молодых женщин и одиннадцать детей жили на три хлебные карточки.
Сестры матери, несмотря на запрет и смертельную опасность, ночью переходили канал, ползком пробирались мимо часовых по глубокому снегу и затем пешком шли за Химки на места боев и там раскапывали убитых лошадей. Топором отрубали мягкие куски мяса, грузили на салазки, день отсиживались в кустах или перелеске, а с наступлением темноты возвращались обратно. От институтского забора с треском отрывали несколько досок, волокли их в комнату, закрывались на ключ. Быстро разжигали печку, крутили мясо через мясорубку, жарили котлеты и начиналось пиршество... Если бы не эти убитые лошади!..
Почти каждую ночь в нашу комнату поднимались военные патрули. Они искали дезертиров, диверсантов, лиц без прописки. Кроме матери, меня и брата, остальные проживали без прописки и подлежали аресту. Женщины залезали под кровати, прятались в гардеробе. Часто патрули туда заглядывали и вытаскивали женщин на свет. Тогда крик поднимали все одиннадцать детей, и патрули не решались уводить их матерей.
Мать моя работала надомницей в мастерской по пошиву военного обмундирования. Раз в неделю я с ней ехал в район Хорошевского шоссе, где мы получали по весу кучу спекшихся от крови шинелей и гимнастерок. Около станции Покровско-Стрешнево в ручье мы полоскали их, отмывая от черной крови, сушили. По фанерным лекалам выкраивали детали рукавиц, а потом сшивали. Готовую продукцию и оставшуюся ветошь тащили обратно на склад. В то время ничего не выбрасывалось. Летом рукавицы шили на улице. Мама норму выработки выполняла на тысячу процентов. Мы стали получать городские карточки на продукты. Постепенно от нас уезжали материны сестры с детьми. Стало чуть полегче, но чувство постоянного желания есть не проходило ни днем, ни ночью...
...Однажды за глухим забором бывшего имения раздались собачьи голоса. В отгороженный загон красноармейцы завозили на грузовиках разномастных собак. К вечеру в загоне оказалось около сорока крупных, но отощавших от голода собак. Всю ночь они выли, скулили, лаяли, мешая спать всей округе. Утром недалеко от загона появилась походная кухня и трактор. Один солдат в короткой затертой шинели и обмотках варил похлебку, другой ременным поводком выволакивал из загона первую попавшуюся под руку собаку. Он подводил ее к трактору и с силой толкал под днище. Собака упиралась, вырывалась, но дрессировщик был упрям. Дело пошло быстрее, когда повар зачерпнул из бачка немного собачьей похлебки и зашел с противоположной стороны трактора. Почуяв пищу, собака полезла под днище. За секунду проглотив содержимое тарелки, собака завертела мордой, рассчитывая получить еще похлебки. Но ее отвели к передку трактора. Теперь собака понимала, что ей нужно пролезть под днищем, и там ее ждет еда. Еще несколько таких приемов, и собака без всякого принуждения ныряла под трактор. Целый день красноармейцы учили собак пролезать под днищем трактора.
Главная